Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— Желающие сказать третий тост, подымите руки!

Рук, правда, не поднял никто, но Анастасия Георгиевна напомнила:

— Приличные кавалеры, раз если они и за царя выпили и за Перемышль выпили, должны теперь выпить за дам.

— Ясно, как ананас! — одобрил Переведенов и толкнул Урфалова: — Ну-ка, за дам!

— Кто кому! — отозвался Урфалов, но по третьей рюмке всем все-таки налил, и за дам, чокнувшись с их стаканчиками, все выпили.

Даже Фомка и Яшка осушили стаканчики, и обе возбужденно зарозовели и наперебой закричали Ливенцеву:

— Теперь вы скажите речь, вы!

— Что вы, что вы! Совсем не умею я никаких речей говорить! — махал обеими руками Ливенцев.

— Рассказывайте, что не умеете!

— Ну, какие-нибудь стихи смешные прочитайте!

— Стихи? — подхватил Пернатый, приосанясь, но, оглядев поочередно девиц, вздохнул и померк, и Ливенцев догадался, что ему хотелось бы прочитать окончание «Царя Никиты», но неловко было бы просить девиц пойти прогуляться по кладбищу, пока он будет читать стихи, презревшие цензуру. О дамах, как о своей жене, так и о жене Гусликова, он беспокоился, конечно, гораздо меньше.

— Помилуйте, какие там смешные стихи! — сказал девицам Ливенцев. — Этак вы и до песен можете дойти… на кладбище-то!

— Что же, что кладбище? Это кладбище давнишнее. Теперь уж на нем никого не хоронят. Здесь вполне можно песни петь, — решила Фомка.

— А французы тем более наши союзники, они на нас в претензии не будут, — поддержала Яшка.

— Можно? Споем! Хором споем! — воодушевился вдруг Переведенов. — Я начну, вы — подхватывай!

И, сам себе дирижируя, он начал жужжащим горловым баском:

— Подхватывай все!

Никто не подхватил, конечно, но это не смутило штабс-капитана, он продолжал, входя в раж:

— Ну вас к черту, слушайте, с такими песнями! — прикрикнул на него Кароли, но он успел пропеть еще один куплетец:

И только когда все кругом зашикали на него и замахали руками, замолчал, но спросил все-таки:

— Не нравится? Неужели не нравится?.. Странно!.. Почему же?

Анастасия Георгиевна совершенно беззастенчиво подсела вдруг к Мазанке и обняла его, заглядывая ему в глаза и говоря:

— Вот вы, должно быть, хорошо поете: у вас очень-очень красивый голос!

Мазанка, отвернувшись от нее к Ливенцеву, сделал такое ошеломленно-уморительное лицо, что Ливенцев не мог не расхохотаться, и Пернатый спросил его тихо:

— Что такое смешное насчет моей жены сказал вам этот Мазанка?

Пришлось успокаивать как-то Пернатого, но дама из Ахалцыха почему-то упрямо решила вдруг не уступать этой горняшке самого красивого тут мужчину с такими великолепными усами и, решительно отодвинув Урфалова, подсела к Мазанке с другой стороны и тоже попросила его умиленно:

— Спейте!.. Спей, цветик, и студися.

— Что тако-ое? — вдруг отшатнулся от нее с явным возмущением в глазах Мазанка. — Что это значит такое, что вы сказали?

— Это значит: «Спой, светик, не стыдись!» Это из басни Крылова, — объяснил ему Гусликов, глаза у которого вдруг стали сухие и колкие.

Он тянул за руку свою жену от Мазанки, а у той дрожали тонкие губы не столько, может быть, от обиды, сколько от досады за то, что ей этот красивый подполковник явно предпочел горняшку. Она встала и отошла, прижавшись к мужу, но Ливенцев увидел во всем этом что-то очень непонятное, что мог бы объяснить ему только Кароли, и Кароли объяснил быстрым шепотом на ухо:

— Ведь они крупно поссорились, Гусликов с Мазанкой, мы их сюда мирить привезли.

— Отчего же не мирите?

— Да вот черт его знает, кто должен начать мирить… Одним словом, надо еще пропустить рюмки по две и тогда мирить.

Он отшатнулся от Ливенцева и крикнул:

— Господа! Выпьем за наши войска, а?.. За наши войска, — продолжал он, приподнявшись, — которые там, в о-ко-пах, в грязи, одичавшие, завшивевшие, позабывшие о том, что они люди, подставляют себя под пули из пулеметов, под целые реки пуль, которые заливают буквально, от которых нет и не может быть спасенья вне окопов… или воронки от снарядов… Это надо только представить, что такое современный бой… Чемоданы из каких-то шестнадцатидюймовых, которых и представить невозможно! Реки пуль из пулеметов! Бомбы с аэропланов! Ядовитые какие-то появились газы!.. О винтовках наших и штыках я уж не говорю!.. Ручные гранаты! Огнеметы! И черт знает что еще!.. И все это — на несчастного человека. Вот такого же самого, как и каждый из нас, — щипнул он себя за руку. — Как же все это наши войска выносят, не понимаю? Ведь наш солдат — серый мужик. Что он видел на своем поле? Ворону и галку, и весною — грача… Еще заводские рабочие, как в армиях западных, те хоть сколько-нибудь понимают, что такое грохот и что такое адская жара на заводах чугунолитейных. А наш мужик привык к тишине, и вот на него, несчастного, сваливается целый ад кромешный. И он не бежит от этого ада, он еще даже наступает и крепости берет!.. Думаю я: чем же победы наши могут достигаться? Для меня ясно: ценою огромных потерь! Потому что техника вся — она где? Она, конечно, у немцев, а у нас если и есть орудия, и то на них надпись: «Мэд ин Жермэн»! Думал я в самом начале войны, что будут нас за отсталость гнать и гнать немцы, однако же вот не гонят, и мы еще ихние Перемышли берем… Кто же взял Перемышль? Ополченские дружины! Ура!..

Тост понравился. Выпили за ополченские дружины. После этой рюмки развязался язык у мрачного Переведенова. Он вытер слабо растущие усы ладонью и сказал с подъемом:

— Господа! Был у меня враг. Этот враг подох… Отчего же он подох — вопрос? От икоты! Начал икать ежеминутно. Икал, икал, все икал. Недели две икал… и подох! А почему он икать начал — вопрос? Потому что я его вспоминал ежеминутно! Вот по этому самому!.. Тут говорилось насчет того, чтоб Вильгельма — в клетку… Ерунда, конечно! Эту птицу поймать сначала надо, а потом уж… как-нибудь вообще… А я такой придумал проект: хочу на высочайшее имя подать. Чтобы всех кобелей, какие в России есть, издан был приказ называть Вильгельмами. Вот! «Вильгельм! Вильгельм! Вильгельм!.. Хлеба! Хлеба! Хлеба!» Вот кобель и прибежит, и хвостом завиляет… А кобелей в России сколько есть? Миллионы! А сколько раз на день их звать будут?.. Вот вы и подумайте, сколько раз придется ему, Вильгельму германскому, икать! Это уж будет явная смерть тогда. А раз Вильгельм подохнет, войне будет скорый конец. Так вот, это самое… Виночерпий! — обратился он к Урфалову. — Где моя рюмка? Выпьем сейчас поэтому за успех… это самое… моего проекта в высших сферах!