Владислав Леонов - Деревянное солнышко

Со скамейки раздался сипловатый, болью перехваченный голос:

— Поезжай, я дойду...

Павлуня стал было трясти головой и махать руками, но Трофим приказал:

— Ну!

Павлуня задергал вожжами, поехал, часто оглядываясь.

Трофим остался наедине со своей болью. В доме не гремели Женькины песни, не мучилась гитара. Трофиму было холодно в мокром плаще, он ежился, не мог согреться.

Во дворе Настасьи Петровны послышались голоса, хорошо различимые в ночи. Один — Женькин, его узнаешь за версту, хоть и шипел Лешачихин сын сейчас по-змеиному:

— Пикнешь — голову отвинчу!

Ему отвечал Саныч:

— Совести у тебя нету! Матери тебе не жалко! Прав Трофим: дурак ты!

— А тебе-то что за дело?! Ты мне партком? Или, может, дирекция?! Я сам себе хозяин!

— Дурак ты! — еще раз повторил Саныч.

И в ответ Женька, разом вспыхнув, вскричал:

— Чего вы в мою частную жизнь лезете?! С галошами!

Во дворе кто-то охнул, кто-то крякнул. Трофим распахнул калитку и с минуту не мог ничего разобрать: у его деревянной ноги катались, пыхтели и ругались.

— Встать! — крикнул он.

Картина прояснилась: верхом на Саныче, крепко в него вцепившись, сидел взъерошенный Женька в белой измызганной рубахе и обиженно блажил:

— А чего он сам-то!..

— А я все равно скажу! — глухо выговаривал из-под него Саныч, стуча по земле каблуками и норовя выкарабкаться.

Женька отпустил его, парни встали перед Трофимом, с присвистом дыша.

— Говори! — велел он Санычу.

— Говори, говори! — завелся Женька, не давая товарищу и рта раскрыть. — Все выкладывай, чертов предатель! Я тебе одному, а ты — всему базару! Валяй, предавай!

Саныч, не отряхиваясь, поплелся со двора. Лешачихин сын и в спину ему все шумел:

— Рассказывай, иудин племянник!

Саныч задержался у калитки и горько проговорил:

— А ты — птичка божия!

Стукнула калитка, Саныч ушел, Трофим обернулся к Женьке — тот пятился, словно рак, уползал в дом.

— Стой-ка!

Ни вздоха в ответ.

«Эх вы, хозяева!»

Трофим побрел в свою новую квартиру. Не сделал он по асфальту и сотни шагов, как послышалось фырканье лошадки. На тележке горбился Павлуня. Мишин братец простуженно объяснил:

— Дожидаюсь я, а то он опять вроде...

Как всегда, парень не дотащил до конца фразу, бросив на полпути.

Трофим поднял голову: опять моросил дождь. Он с удовольствием забрался к Павлуне в тележку, усаживаясь, пошуршал сеном. Подковы зацокали, зачастили, зашипели по мокрому асфальту бойкие колеса, полегче стало на душе.

Возле дома Трофим сказал Павлуне:

— Отведи, брат, Варвару, устал я.

Тот горячо ответил:

— Вы не думайте! Я все как нужно!

Трофим кивнул и пошел в новое жилище, где наверху играет баян, за одной стеной гремит пианино, за другой — плачет ребенок.

Утром Трофим проснулся рано: червячок грыз, грызли заботы. Он поморщился, встал. Дальше, бывало, раскручивалось заведенное колесо: быстрое умывание, чаепитие в два глотка, пальто застегивалось уже на улице. Сейчас спешить вроде и некуда: человек в отпуске и к тому же пока без должности — Громов обещал подыскать подходящую. Трофим оделся и поел быстро, накормил и выпустил проветриться кошку, вышел сам.

На улице он, как всегда, постоял, глядя вверх и смекая, каков будет день. Для него неважно, красивая ли вставала заря, голубое ли радовалось небо — он прикидывал, сгодится ли это добро в хозяйстве. Для крестьянского дела нужны и снег, и дождь, и звезды. По звездам он узнает погоду: они растекаются в оттепель, тают в туман и ярко горят к морозу.

«А зачем они мне теперь? — подумал он грустно и посмотрел на звезды просто так. И покачал головой в удивлении: — Красивые, черти! — Но тут же упрямо подумал: — А у нас лучше!» И во тьме, возле бетонной стены, он принялся вспоминать милую деревянную Климовку. Из какого славного бархата было сшито небо над ней! Звезды там висели с кулак, а луна — с дыню. А как пели петухи по утрам! Трофим прислушался — ни коров, ни кочета. Далеко за домами, на краю усадьбы, желто светятся окошки длинной фермы. Трофим представил себе свою ферму — не комплекс на четыреста голов, продувной, огромный, с трубами под потолком и гудом машин, а маленькую, домашнюю, свойскую. Там пахло не железом, а молоком, там, в живом, надышанном тепле, стояли гладкие смирные коровы.

Трофим вздохнул и похромал в конюшню, где ждала его верная Варвара.

— Куда в такую рань? — спросил заспанный сторож, отворяя ворота.

— Закудыкал, — проворчал Трофим, выводя лошадку.

Он с обидой слушал жалобу старых ворот. Директор Громов отгрохал недавно новый гараж, где для каждой машины свое стойло, а тут и лошадей-то осталось десятка два, а внимания к живым тварям нету.

Трофим, размышляя так, подъехал к дому Лешачихи в самый раз: из калитки вылезал Женька, с трудом протаскивая огромный чемодан.

— Садись!

— Не! — Женька спросонья говорил сипло. — Нам не по пути.

— Садись, говорят! — прикрикнул Трофим.

Женька завалил чемоданище в сено, уселся сам.

— А мать?

Женька ответил:

— Я не велел. Слезы будет лить, а я нервный.

Возле моста стоял Саныч. Он, видно, ждал давно: танцевал от холода, тер уши. Увидев его, Женька поглубже засунул голову в поднятый воротник толстого зимнего пальто. Эту одёжу Настасья Петровна напялила на сына, чтобы, упаси бог, не застыл в пути от совхоза до электрички.

Трофим довез парней до станции и, пока они вместе ждали поезда и рассвета, пытливо заглядывал в глаза то Санычу, то Женьке.

Когда подвалила электричка, Женька с облегчением, как показалось Трофиму, убежал от него в вагон. Мимо медленно пошли окна. Проплыла беззаботная Женькина улыбка. Удивленно смотрел на нее Саныч — большие глаза, серьезный рот. Потом окошки начали мелькать быстрей, слились в светлую полосу — и все. Поехал Лешачихин сын в столицу, за глубокими знаниями, за синим дипломом.

— Ну! — требовательно поглядел Трофим на Саныча. — Чего он надумал?

Паренек быстро взглянул в лицо старого солдата и ничего не ответил.

— А я вот прямо к директору сейчас! Пускай проверит, куда этот вертопрах нацелился!

— Проверяйте, — пробормотал Саныч, и глаза его сузились.

Он нырнул в толпу и пропал.

— Ну и ладно! Глядите сами теперь, — обиделся Трофим и подался по холодку в районную больницу.

Привязав лошадку к столбу, он побродил по коридору, сунул направление в окошечко, и ему указали кабинет. Трофим прочитал табличку на двери и, ослабев, опустился на стул...

Его осматривали разные врачи — молодые и средних лет, и у всех были одинаково непроницаемые лица и одни несладкие слова: «Ложиться на исследование».

— Когда же? — тоскливо спросил Трофим.

Ему ответили точно так же, как говорил старенький совхозный доктор: