Владислав Леонов - Деревянное солнышко

— Чем скорее — тем лучше.

Трофим, глядя в упор, с гвардейской прямотой бухнул:

— Рак, что ли?

Ответили уклончиво: нет, мол, пока оснований для таких заявлений.

... Неизвестно, сколько просидел Трофим в больничном скверике. Не видел людей, не слышал говора — думал. Думал о той страшной последней схватке, что выпала на его долю, о боли и слабости, о медленном умирании в душной палате среди белых стен и проклятых запахов. Проклюнулись первые звездочки, он зашевелился:

— Помрешь — никто не заплачет.

И ему так вдруг захотелось, чтобы заплакала хоть одна живая душа, чтобы вспомнила. Но друзей у него не было, родных не водилось, и Трофим принялся впопыхах перебирать всех своих знакомых, кому без него стало бы тошно. Таких не оказалось. Знал: случись что — пожалеют сообща, проводят всем совхозом до последней оградки, вспомнят, скажут хорошие слова — и все. И никто не проснется среди ночи в тоске. Спать будет совхоз крепко.

Трофим вскочил, вытащил кисет с махоркой, задымил, норовя дымной горечью заглушить горькие думы, — не вышло. «Вот ведь как дыряво прожил, — казнил себя Трофим. — В одиночку, седым волком — бирюком». Жениться побоялся, считая себя уродом, калекой. Учиться посылали, не поехал: в стариках ходил с тридцати годов, опомнился — впрямь дедом стал, голова пеплом посыпана. Осталось одно: на молодых ворчать да в Климовке сидеть, носа не высовывать. А что высидел? Кому теперь нужен?

— Вам плохо, товарищ?

— Ничего.

Вот так всегда: на доброе слово не нашлось ответа. Человек, поглядев, пошел своей дорогой — к дому, к семье. А Трофим доковылял до Варвары. Погладил лошадку и возле нее, теплой, немного успокоился: «Ничего, поскрипим еще!»

На другой день он надел под новый плащ свой парадный, с медалями, пиджак и тихонько, без свидетелей поехал в Москву. Женькино училище нашел без труда. Позванивая медалями, прошагал в кабинет к директору.

— Нет, — сказали ему. — Такой в списках не значится.

Трофим потребовал еще раз и подробно пересмотреть списки. Опять ничего. Женька пропал.

— В милицию? — спросил директор училища.

Трофим, подумав, ответил:

— Нет. Теперь в деревне он, у тетки. Не первый раз. Извините.

Он ехал домой в электричке, думал о Женьке, вспоминал все его выверты и в конце пути решил: мальчишку нужно взять в такие ежовые рукавицы, чтобы не пикнул. «Тогда вспомнит и спасибо скажет».

Трофим даже улыбнулся, представив, как нагрянет к старой Женькиной тетке в дальнюю деревню.

«А вам какое дело?!» — запетушится пацаненок.

«Я те дам какое дело! — скажет ему Трофим. — Даром, что ли, я за вас, таких, воевал? Даром, что ли, совхоз возводил, ферму строил? Даром, что ли, жил на белом свете?!»

Трофим повеселее взглянул на голые березки за окном, на краснощеких парней, что громко разговаривали и хохотали в конце вагона, на малыша, который самозабвенно грыз яблоко, на красивую молодую маму его — она с улыбкой читала книжку, вытянув ладные ножки в сапожках.

Трофим посмотрел на вагонную дверь: в нее протискивался Женька, в том же тяжелом пальто и с тем же нелегким чемоданом, с каким его проводили за знаниями. Лицо его осунулось, шапка дымилась.

— Здрасте! — уселся он напротив Трофима, грохнув чемодан у ног.

— Здравствуй, — ответил Трофим и больше ничего не мог сказать — не придумал.

А Женька кротко помаргивал в окошко и, видно, не собирался разговаривать с попутчиком.

— Ну и как? — не вытерпел тот.

Женька покосился: старый солдат глядел сочувственно, как свой. И Лешачихин сын со вздохом признался:

— Паршиво. Конец жизни моей.

— Это ты брось, это ты зря, — тихо сказал Трофим. — Жизнь у тебя вся впереди.

Он говорил и видел: грустит паренек — доходят, значит, умные слова. Он пересел на Женькину лавку, обнял его за плечи.

— Не нужно, чего там. Поедем с тобой в училище — так, мол, и так, виноваты, мол. Документы примут, я это дело устрою. Я у директора лично был.

Женька вывернулся из-под ласковой руки, рот его сжался в тонкую, злую полоску.

— Ты что? — испугался Трофим.

— Ничего! — отрубил Женька. — Нечего за меня хлопотать — сам большой! — И, как всегда без раздумий, он, распалясь, начал бросать слова: — Я сам знаю! Я жить хотел! Как другие! Чтобы и деньги были и не надрываться! Не вышло! Сам виноват! Сам дурак! Конец мне теперь, крышка! Жить не желаю!

— Как это? — осторожно спросил Трофим.

И Женька быстро отозвался:

— Так! Утоплюсь!

Он отвернулся к окошку и молчком просидел до самой последней станции. Когда зашипели двери, он прыгнул в гущу народа, работая локтем, острым, как бронебойный снаряд.

Трофим взобрался на перекидной мост и с высоты увидел только Женькину шапку. Крутясь, плыла она по толпе, как по бурной реке. Вот мелькнула за углом, пропала.

Трофим поспешил к стоянке такси. Он уже садился в машину, когда снова увидел Женьку: Лешачихин сын и шофер совхозного грузовичка раскачивали чемоданище, чтобы забросить его в кузов. Забросили. Женька вытер пот и легко, словно гвоздь в труху, вонзился в тесную кабинку. Грузовичок тронулся.

— Давай за ними, — сказал Трофим таксисту, чем-то смахивающему на Женьку. — Только не обгоняй.

— Это почему же?

— Надо!

— Как знаешь, батя! — дернул плечом мальчишка в кожаной шоферской фуражке. И с недовольной гримаской потащился на новой легковой машине позади скрипучего грузовичка.

Помаленьку миновали мост над озябшей рекой, поднялись на горку, свернули к пруду. В нем который год полощут свои печальные волосы старые ивы.

— Стой-ка! — приказал Трофим.

Водитель тормознул. Повернулся к странному пассажиру, который никуда не спешил, хоть и взял такси, и спросил с неожиданной робостью:

— Вам куда все же?

Трофим вглядывался в осенний мелкий дождичек. Грузовичок покатился дальше, а возле пруда осталась одинокая фигура в толстом пальто и с тугим чемоданом.

— Погоди-ка! — Трофим вылез вслед за своей деревянной ногой и заковылял к пруду.

Под ивами торчала лохматая шапка. Вдруг она пропала. И Трофим, тяжко топоча и сильно ныряя плечом, побежал. Рядом с ним поспевал легконогий таксист в своей кожаной фуражке. Они увидели странную картину: по холодной воде у берега яростно, с брызгами, шагал Женька без пальто и шапки. Ботинки валялись на сырой траве. Дождь вовсю осыпал неразумный затылок.

— Ошалел?! — вскричал, отдуваясь, Трофим и, накренясь, за руку вырвал Женьку из воды. — Обуйся, босяк!

Тот обратил к нему мокрое лицо, запричитал:

— А вам-то что?! Это мое личное дело! Захочу — простужусь! Пожелаю — сдохну! Радуйтесь!

Трофим махнул рукой, и Женька схватился за свой затылок.

— Обуйся, голодранец паршивый! — зашипел Трофим и уставился на него такими страшными глазами, что Женька, сопя и прыгая, принялся торопливо совать ногу в ботинок. — Садись в машину!