Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Он говорил сжато, точно и чувствовал, что подчиняет себе собрание.

— Слишком ответственно наше время, слишком знаменательно, чтобы нам можно было остаться пассивными наблюдателями, регистраторами; надо идти к цели — революции — и этой цели подчинить все.

Глаголев стоял, прислонившись плечом к стволу старой груши, слушал и помаргивал веками. Это помаргивание придавало ему простодушное, недоумевающее выражение, и с этим недоумевающим выражением он стал говорить…

Его знали почти все, если не в лицо, то понаслышке, Грифцова знали немногие.

— Я понял предыдущего оратора так, — начал Глаголев тоненьким голосом, всегда производившим странное впечатление, потому что этим тонким голосом говорил рослый, плечистый мужчина. — Я понял предыдущего оратора так, что идти к цели, к революции он думает путем политической демонстрации… Я позволю себе спросить вас, уважаемый товарищ: в понятие политической демонстрации вы вкладываете забастовку или также и уличное шествие?

— Если потребуется, то и уличное шествие…

— Итак, следовательно, в данном конкретном случае вы предлагаете учинить уличную демонстрацию рабочих фабрик и заводов и сочувствующей нашему движению интеллигенции? А скажите, уважаемый товарищ предыдущий оратор, не считаете ли вы нужным вооружить демонстрантов знаменами и лозунгами: «Долой самодержавие!» и «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»?

Он щурился, помаргивая веками, и странно: его тонкий ломающийся голос больше не казался не соответствующим ему; наоборот, казалось, что только этим голосом и можно передать все оттенки мысли, которые сейчас встают перед ним.

— Да, считаю.

— Так, так… Я вот что еще предполагаю, господа… Я предполагаю, что предыдущий оратор, который говорил довольно торопливо… только в силу торопливости не упомянул крестьян… Может быть, на эту демонстрацию следует пригласить еще и крестьян из соседних деревень?.. — Глаголев наклонил голову и смотрел исподлобья на собрание и на Грифцова.

По поляне пробежал смешок. Несколько человек оглянулось на Грифцова. Он сидел спокойно, оперев подбородок на кулак. Однако румянец выступил на его щеках.

— Да, и крестьян! — отчетливо сказал он.

— Ну, вот видите… и крестьян!.. — Голос Глаголева сломался, но всем показалось, что именно вот так, сломавшись, он как раз и подчеркнул то, что нужно было подчеркнуть. — Вот видите, куда призывает нас молодой оратор… Проанализировав его короткую речь, мы можем установить, что цель, к которой он нас зовет, имеет очень мало общего с революцией. Для нее есть специальное слово — бунт! Да-с, уважаемый оратор, бунт! И если она даже и не будет бунтом, то всеми русскими людьми будет, к сожалению, воспринята как бунт. Вы не настолько наивный молодой человек, чтобы не понимать, куда это приведет. Я говорю с полной ответственностью: подобные демонстрации наше движение к революции не только затормозят, но в худшем случае даже и вовсе приостановят.

— Возмутительно! — Грифцов не хотел крикнуть этого слова, но оно вырвалось само собой.

— Вы посудите сами, — сказал совершенно тонким голосом Глаголев, — предыдущий оратор недоволен тем, что я проанализировал его выступление; он хочет, чтоб я и все мы некритически восприняли его демагогическую речь и подчинились ему. А мы здесь не в ораторском искусстве упражняемся, а призваны руководить судьбами русской революции!

Глаголев отступил к стволу груши и снова прислонился к ней.

По тишине, воцарившейся после его выступления, Глаголев понял, что победил своего бывшего ученика, который здесь, как и в Питере, хочет выступать вожаком от имени ленинских идей!.. Молод Ленин и невозможно прямолинеен! Глаголев чувствовал, что победил, но что в нем все дрожит — не от волнения, нет, а от какого-то странного чувства, более всего похожего на ревность.

В полдень самойловские фабричные пошли к губернатору просить управы на своего хозяина. Они долго стояли на площади перед губернаторским дворцом, смотрели на массивные белые колонны подъезда, на огромные окна нижнего этажа и небольшие второго. Окна были закрыты, двери тоже. День был жаркий… Просители не заметили, как из боковых улиц вышли полицейские, зацокали подковами казачьи лошади.

К фабричным подошел полицейский офицер и сказал:

— Его превосходительства господина губернатора нет… Еще не изволил вернуться… А вот с вами хочет поговорить господин полицеймейстер… Но не здесь, а в городском саду… пожалуйте, любезные, в городской сад.

Офицер был молод, белобрыс, зеленый мундирчик сидел на нем щегольски. Офицер не был страшен, он был веселый, мирный.

— А к вечеру губернатор вернется? Мы подождем до вечера… Нам уж все равно, господин офицер!

Офицер улыбался. Ему нравилось, что он один, не боясь, подошел к толпе бунтовщиков и разговаривает с ними запросто. Справа на шарфе у него висел револьвер в желтенькой кобуре.

— Вы все свои жалобы сообщите господину полицеймейстеру. Чего терять время? Кончится тем, что и полицеймейстер уедет!

Толпа медленно стала поворачиваться. Полицейский прикинул на глаз, сколько их… Около тысячи!

Фабричные направились к городскому саду — старому, тенистому, обнесенному высокой чугунной решеткой. Это был сад господский, куда простонародье не допускалось.

Справа по улице казаки, слева казаки… Зачем казаки, господа хорошие?

Полицейские впереди, полицейские сзади. Зачем столько полицейских?

Через узкие ворота прошли в сад. Около цветочных клумб ресторан. Прошли мимо ресторана. Площадка, на которой по воскресеньям играет музыка… Мимо площадки!

Лужайка, очень красивая, обсаженная серебристыми елями. В лесу ели темно-зеленые, а здесь точно посыпаны толченым сахаром…

Вся тысяча женщин поместилась на поляне… Вот какая большая поляна! Все понятно, только непонятно, зачем столько казаков и полицейских?

— Тише, не разговаривать! Раз губернатор или полицеймейстер, как же без полиции? Тут требуется полное соблюдение всего.

— Соблюдение-то соблюдение… Соблюдай, если мужики бунтуют, а ведь здесь бабы пришли пожаловаться: по пятнадцати копеек на день украл! Так прямо и вынул из кармана!

Разговоры смолкли. На дорожке показался офицер. По тому, как он был важен, как, несколько отступя, сопровождали его другие офицеры, все догадались, что это и есть полицеймейстер.

— Ну что? Чем недовольны? — ощупывая взглядом женщин, стоявших впереди, начал полицеймейстер. — Скинул вам господин Самойлов по пятнадцати копеек?! Так он свои деньги скинул, не ваши… Ведь он своими деньгами платит вам! И если хозяину выходит расчет скинуть, он скидывает. Хозяин есть хозяин, чем же вы недовольны?