Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

В конце улицы гарцевали казаки. Здесь нужно было пробираться, как в церкви, плечом вперед… Разрешите! Позвольте!

А в сущности, зачем идти дальше?

Сзади нарастал шум, донеслись звуки песни, — все повернулись, уже никто не интересовался казаками. Побежали гимназисты, прихватив руками фуражки. Толпа на улице подалась вперед и остановилась, точно человек вздохнул и окаменел в этом вздохе.

— Черт знает что такое! — бормотал Глаголев, оттиснутый вместе с адвокатом к стене.

Красное знамя, высоко поднятое над толпой, ударило его по глазам… «Долой самодержавие!» Взглянул на Андрушкевича, у того подергивалась щека.

Перед демонстрантами двигались цепи полицейских; полицейский офицер предлагал прекратить пение и вернуться назад, но голоса его не было слышно, а на отчаянные взмахи рук никто не обращал внимания. Потом офицер побежал вперед и выстроил полицейских шеренгой. Но колонна рабочих продолжала идти, и полицейским ничего не оставалось, как пятиться перед нею.

И толпа на тротуарах пятилась, хотя пятиться было уже некуда; Глаголева прижали к стене дома так, что он мог дышать только выпростав руки…

В передних рядах демонстрантов Глаголев увидел Грифцова и Цацырина: «Подлецы! Социал-демократы!»

Пение стихло. На какую-то минуту стало невозможно тихо. Пристав выхватил шашку и закричал сорвавшимся голосом:

— Назад! Назад! Долой! Готовьсь!

Полицейские тоже выхватили шашки.

Передние ряды рабочих рванулись и побежали прямо на полицейских, на их шашки.

Закипела свалка… С тротуаров бросились в подворотни, подъезды, в двери магазинов; вылетали двери, дробились стекла. Глаголева и Андрушкевича втиснули в булочную. Загремел опрокинутый прилавок. Глаголев собственными ногами продавил его тонкую дощатую стенку, причем больно оцарапал ноги. На улице раздались выстрелы. Один, другой, третий!

— Побежали! Побежали!

— Кто побежал?

— Полиция побежала! Ура! Прорвались к саду!..

— Казаки… где казаки?

Те, кто стоял на подоконнике и в витрине, раздавив подметками слоеные пирожки и сдобу, уже не видели на улице казаков, — должно быть, казаки тоже бежали.

Двенадцать тысяч рабочих ворвались в сад, пожарные были изловлены, избиты, бочки расщеплены, лошади отпущены; они носились по улицам, наводя панику и придавая городу вид настоящего поля сражения.

Самойловские работницы, окруженные плотной стеной демонстрантов, возвращались к себе, на окраину.

…Глаголев выбрался из булочной одним из последних. Измятые кусты, оборванные ветви деревьев, битые стекла. Двери магазинов спешно закрывались… Город приобретал какой-то разгромленный вид. Показались казаки; Глаголев завернул в первый попавшийся двор.

Сначала Епифанов решил идти вместе с демонстрантами и пустить в ход оружие там, где это будет необходимо. Скажем, налетит казак, взмахнет шашкой — пулю ему в живот, с седла долой. Подбежит городовой, взмахнет шашкой — и ему пулю. Но затем он стал думать, что пользы от этого будет мало — другие казаки и другие городовые немедленно его уничтожат.

Пускать оружие в ход надо не так, а обдумавши. Поэтому с демонстрантами он не пошел, считая, что там обойдутся и без него, а он сделает дело поважнее.

Вечером в трактире на набережной он встретился с Дядей — социалистом-революционером, выступавшим в доме либерального адвоката. Они видались уже несколько раз, и Епифанов убедился, что Дядя страшной ненавистью ненавидит царя, жандармов и капиталистов. В этой ненависти все было просто и ясно. Не нужно ни уговаривать, ни спорить, ни объяснять, надо убивать. Смерть врага — самый хороший разговор с ним…

— Они убивают нас медленной смертью, а мы их быстрой. Мы милосерднее, правильно я думаю? — спросил Епифанов.

— Ты думаешь правильно, — подтвердил Дядя.

Принесли водку и закуску.

За средним столиком сидели матросы с буксира, пили и таинственно, вполголоса разговаривали, поглядывая по сторонам. За остальными столиками были пьяные и полупьяные компании.

Но разговоров, обычных пьяных разговоров не велось. Говорили о том, что случилось сегодня днем в городе. Одни были участниками событий, другие очевидцами. Мастеровой в картузе с оторванным козырьком в сотый раз рассказывал, как бежал от него городовой и как он, пустив ему под ноги дубину, опрокинул блюстителя порядка на мостовую.

— Все они, сволочи, храбры, когда мы в одиночку, каждый за себя, а вот когда один за всех и все за одного, тут шалишь, кишка тонка.

Дядя выпил стакан водки и ел селедку с луком и холодной картошкой. Глаза его горели, он рассказывал о тюрьмах, провокаторах и жандармах. Это был страшный мир, в нем действовал только один закон: закон уничтожения.

— Враг тебя, а ты врага, — задумчиво говорил Епифанов, смотря в пылающие глаза Дяди. — Да, крепкий закон, другого не придумаешь.

Водки он выпил всего стопочку. Ненависть, которая опаляла его, была пьянее водки. Зачем же тогда зелье?

Два человека заслуживали смерти в первую очередь: Самойлов и полицеймейстер. Но казнь полицеймейстера требовала большой подготовки, с Самойловым обстояло проще… Надо начать с Самойлова.

— По утрам он распивает с управляющим кофе. Скажу: мне нужно к самому, важное донесение сделать. Допустят… Я его, товарищ Дядя, и представлю ко всевышнему.

— Одобряю! Я в вашем городе тоже скоро возьмусь за дело… Ты приведешь в исполнение, потом я… Я люблю бомбу… берет наверняка.

— Пуля, если подойдешь вплотную, тоже наверняка…

Вдруг подъехал казачий патруль. Урядник приказал закрыть заведение.

— Ничего не поделаешь, господа, — говорил хозяин, — прошу честью.

Дядя пожал Епифанову руку и ушел. Посетители шумели, ругали казаков, выходили нехотя, но в конце концов вышли все.

Остался только Епифанов, ожидая сдачи с трехрублевой бумажки, да детина, весь заросший черным волосом. Он и его женщина занимали отдельный столик и не обнаружили никакого желания уходить.

— Господин любезный, очень прошу, — уговаривал хозяин.

Господин любезный не отвечал, наклонялся к женщине, клал ей руку на грудь, ко рту ее подносил рюмку.

— Ну? — угрожающе спросил он хозяина. — Чего стоишь?

Хозяин развел руками и отступил. Епифанов все это видел. Теперь он нарочно задерживался, любопытствуя, что будет, если детина не подчинится казакам.

Еще добрые четверть часа просидел в пустом трактире заросший волосами детина, поил свою подругу вином и целовал ее в губы.

Женщина была скорее хороша, чем нехороша, — молодая, кудрявая, белотелая.

«Такие девки дорого себя ценят», — подумал Епифанов; в эту минуту в трактир вошли трое полицейских во главе с приставом и направились к детине.