Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Слова полицеймейстера были до того неожиданны, что минуту все молчали… Хозяин над своими деньгами хозяин!

Но над своими ли?

— Наши это деньги, ваше высокоблагородие! — крикнула Настя. Она стояла в первом ряду, и полицеймейстер сразу обернулся на звучный голос. — Наши… потом и кровью!

— По пятнадцати копеек на день скинул… четыре с полтиной в месяц! — закричали со всех сторон, — Обещал надбавить, а сбавил!

— Бога не боится! Ваше высокоблагородие!.. Прикажите… Ваше высокоблагородие… не боится…

Полицеймейстер уперся глазами в красные губы стоящей перед ним Насти. Фабричная девка стояла гордая, высокая, красивая — верховод, должно быть… Я тебе поверховожу… Сегодня фабричные девки выставляют требования, завтра — заводские мужики! Не потворствовать надо, как хотел Зубатов, а гнуть в три погибели!

— Что вам, денег не хватает? — закричал он, упираясь глазами в Настю. — Не хватает рубля, вышла на улицу, подняла подол — вот и заработала.

Сказал, вытаращил глаза и взмахнул рукой.

Из-за деревьев выбежали пожарники со шлангами и стали бить женщин в упор тяжелыми потоками воды. Податься было некуда, били со всех сторон.

И когда избили, а многих избили до того, что уложили на землю, — место их заняли казаки.

Полицеймейстер решил продержать просительниц на этой поляне целые сутки.

Будут знать, как в хозяйских карманах считать! Сегодня против хозяина, завтра против царя!

Все эти подробности Грифцов узнал в книжной лавке, куда зашел вместе с Цацыриным.

Хозяин, высокий человек в очках, посмотрел на вошедших поверх очков, выслушал от Грифцова: «Я хотел бы купить у вас несколько томов Майкова», — ответил: «Я давно отложил вам Майкова… наконец-то вы подошли, я чуть не продал его… Пройдемте».

Грифцов и Цацырин прошли в маленькую комнатку за лавкой, занятую стеллажами; между ними ютился столик, на нем чайник, стакан чаю и французская булка.

Из-за стеллажа вышел Епифанов, поздоровался с Цацыриным и вопросительно посмотрел на Грифцова.

— Это товарищ Антон, — сообщил Цацырин. — Да, да, тот, о котором я тебе говорил.

Присев за столик, Епифанов стал рассказывать о событиях на губернаторской площади и в городском саду.

Рассказывал угрюмо, сдержанно, и в этой угрюмой сдержанности Грифцов почувствовал ту степень внутренней силы, которая толкает человека безраздельно отдать себя делу.

— Ваш завод Дитмара… Он поднимается? — прямо спросил Грифцов.

— Как один… работу уже бросили. А я… я готов на все…

Он побледнел, сунул руку в карман и вынул револьвер.

— Револьвер нам сейчас не нужен, — предупредил Грифцов. — Солидарность нужна. Демонстрация этой солидарности!

Епифанов опустил глаза и усмехнулся.

— Наверное, это так, товарищ Антон, а вот как вспомню, что полицеймейстер, ученый человек, который имеет чины и ордена, сказал моей Насте и всем нашим женам и дочерям идти на улицу и поднять подол… Не могу! Сучку свою он не пустит на улицу для всеобщего пользования.

Через час Грифцов проезжал по городу на извозчичьей пролетке. Обыватели всех возрастов толпились на площади и на улицах, прилегающих к саду. Дальнейший путь преграждали казаки. Лошади перебирали ногами, мотали головами, казаки, лихо на затылки и на уши посадив фуражечки, сурово поводили глазами, у каждого на руке нагайка… Шашки, винтовки.

— Господа, осадите! — это осанистый пристав подходит к хорошо одетым горожанам, стоящим на краю тротуара. — К чему, господа? Нездоровое любопытство, честное слово! — Лицо у него полное, усики ровно подстрижены, грудь хорошо выпячена, на руках белые перчатки.

— Почему же нездоровое? — спрашивает его господин в чесучовом костюме, черном галстуке и широкополой панаме. — Это, если разрешите, касается абсолютно всех. Рассказывают, что меры воздействия, принятые полицией…

— Господа, прошу… Меры воздействия? Самые отеческие… Господа, господа… прошу…

Пристав проходил дальше.

Из магазинов выглядывают хозяева, — покупателей сегодня нет.

Грифцов проехал на пустырь, за которым расположился завод Дитмара. На заводе все готово, ждут только сигнала. Сил много, но настоящей организованности нет!

Глаголев сделал свое дело: организация раскололась, заводы остались без руководителей. Разве можно выиграть бой, если у армии нет штаба! Но недалеко то время, когда он будет! Все силы на создание штаба!

Извозчик повернулся к седоку и указал кнутом: из-за бугра показались люди, над ними — красный флаг.

Грифцов соскочил с пролетки. Извозчик принял двугривенный и отъехал в сторону. Пять человек, с тростями в правых руках, наперерез колонне пересекают пустырь. Все пятеро смотрят на Грифцова и проходят к серому забору, за которым пыльная улочка… Надо быть очень осторожным… Вот попался на глаза этим пятерым! Но не хочется никакой осторожности… Чувство, близкое к восторгу, охватывает Грифцова… Демонстранты приближаются… Много! Весь завод! «Долой самодержавие!»

Извозчик что-то кричит, но Грифцов уже идет, почти бежит навстречу рабочей колонне; она шагает стройными рядами, вьется, вьется над ней красное знамя, и вдруг взвилась песня… Сначала поют двадцать, пятьдесят человек, те, кто знает слова, но вот сотни голосов без слов подхватывают мотив, — мотив торжественный, величавый, от которого мороз подирает по коже.

Глаголев тоже вышел на улицу. Сначала он решил не выходить вовсе. Поведение Грифцова возмутило его. Молодой человек дошел до того, что на собрании, где должен был решаться важнейший вопрос тактики, выступил первый, пытался захватить в свои руки инициативу и преступно повернуть события на путь безобразий! Оскорбительное выступление, не считается ни с чем. Как, впрочем, и все ленинцы!

На душе было скверно, глодала обида, вспоминался Петербург, петербургская квартира и то, что ему удавалось до сих пор существовать легально. Не есть ли это, в конце концов, правильная позиция? К чему какое-то болезненное преклонение перед подпольщиной! Появляется из подполья революционер, точно нимбом осенен, — смотрите и преклоняйтесь: он из подполья!

Улицы были полны. Все взволнованы, встревожены, испуганы. Глаголев всматривался в лица… Однако испуга он не читал… возбуждены… да!

Если стихия выплеснулась из берегов, то при современном положении вещей надо стараться поскорее ввести ее в берега, не раздувать пожар, а тушить… Безумие, самонадеянность, мальчишество! А если… подлость?

Пробирался в толпе, прислушивался, всматривался и вдруг увидел петербургского адвоката Андрушкевича. Обрадовался ему, как брату родному. Взял за локоток, пожал, многозначительно причмокнул.

— Да, да, — сказал Андрушкевич. — Теперь во всей России так… Империя идет к финишу.