Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Грифцов пошел прочь. Квасков кричал:

— Кончилось ваше барство! По-ли-ти-че-ски-е! Каторжник ты, а не барин… Не ваше благородие, а ваше скотство! Пороть вас будем с завтрашнего дня, и не так, как этих, — шкуру спустим.

Настроение в корпусе стало тревожным, поползли слухи, что завтра будет объявлен приказ, ущемляющий человеческое достоинство политических.

Утром, действительно, такой приказ был объявлен.

Политические не носили арестантских халатов, они носили костюмы, правда сшитые из той же материи, что и халаты. Так велось искони, и никто из старожилов каторги не помнил, чтобы по этому поводу возникали какие-нибудь трения. И вдруг сегодня приказ: «Всем политическим надеть арестантские халаты. Буде же встретятся возражения и протесты, протестующих подвергнуть телесному наказанию и переодеть насильно. Тем, кому не вышел срок ношения кандалов, надеть кандалы».

Квасков лично заковал в кандалы Грифцова. Глазки его поблескивали, он не скрывал удовлетворения. Политические молча смотрели на эту процедуру.

Подавленное настроение разрешилось взрывом. Камеры наполнил гул голосов. Двери хлопали. Кругликов шагал из угла в угол и восклицал:

— Каков мерзавец этот Горяин! С каким наслаждением я перерезал бы ему глотку! Ему мало приказа, так он делает еще примечание о телесных наказаниях! Мерзавец, садист, он нарочно сделал это примечание. Без этого примечания я, может быть, и надел бы халат, а сейчас — ни за что!

— И я не надену! — крикнул Вавич.

Коротков остановился в дверях:

— Никто не наденет, товарищи! Мы не позволим посягнуть на наши последние человеческие права. В шестой камере штаб по выработке мер протеста.

Грифцов присел на койку. Какая линия поведения будет правильной? Первое предположение: Горяин — садист и решил дать волю своим страстям. Второе: дело не в Горяине, а в еще неизвестных объективных обстоятельствах. Без разрешения этого вопроса правильной тактической линии не найти.

После завтрака состоялись обычные школьные занятия. Было до чудовищности нелепо с кандалами на ногах и руках учить детей. Попросил докторскую дочку Женечку:

— Женечка, сбегай к папе, попроси прийти… я заболел.

Девочка убежала. Доктор пришел к концу занятий. Дети были отпущены, больной усажен на лавку: «Покажите горло… пульс… Так… смерим температурку, дело в том, что назначен новый губернатор. Прибыл прямо из Питера. Получил личное напутствие от Плеве. Нашему участку придается большое значение. Вызвал Горяина, дал инструкцию…»

— Я так и думал, доктор!

— Именно, именно. Горяин ленив, он никогда не придумал бы для себя лишних хлопот.

— Спасибо, доктор.

Позванивали кандалы. Когда переходишь через дорогу, испытываешь странное чувство. В мире нет ничего лучше дороги. Вот эта спускается к реке, туда гоняют на водопой табуны и стада, там летом ловят рыбу, купаются, скользят на лодках! Если двигаться по ней дальше, на юг, будет Маньчжурия. Иные мечтают убежать в Маньчжурию: там теперь за сутки наживают капиталы. Порт-Артур, Дальний, моря, океаны, тропические острова! Интереснейшая часть обитания земли.

Дорога направо — ведет в тайгу. Сердце билось сильнее, когда Грифцов смотрел в ту сторону… В той стороне — Россия.

Слова доктора о назначении нового губернатора и об инструкции по каторге делали все предельно ясным.

Грифцов пригласил в камеру Годуна, Дубинского и Короткова. Подошли остальные, стали в коридоре у дверей.

— Товарищи, — сказал Грифцов, — назначен новый губернатор, и всех нас возмутивший приказ — результат его внушения Горяину. Смысл приказа несомненно провокационный: толкнуть нас на возмущение, скандал, протест… и расправиться с нами. Жизнь наша представляется губернатору слишком благополучной. Взят курс на выявление строптивых, на приведение их в христианскую веру, а буде это последнее не удастся, то и на физическое их уничтожение. Поэтому предлагаю: на провокацию не поддаваться, сил на борьбу с Горяиным не тратить, переодеться в халаты и наставить таким образом губернатору нос. У нас, товарищи, есть более важные задачи, чем отстаиванье перед Горяиным права носить куртку. Силы нам на другое нужны.

— Замечательная речь! — воскликнул Коротков. — Речь социал-демократа! Хорошо, что я не социал-демократ. Мне стыдно слышать это от человека, который называет себя революционером! Теперь видно, какие вы революционеры и на что способны! Копеечники вы, крохоборы, а не революционеры! Революционер — могучая сила, которую не сломит ничто и никто. А вы, Грифцов, рекомендуете кланяться да извиваться! Я с вами спорил, но уважал вас. А теперь — нет, не уважаю. Крохобор, лавочник, жалкая личность! Обращаю внимание всех товарищей на Грифцова: каторга обнажает человека так, как ни один врач не обнажит. Тут не прикинешься, не похамелеонствуешь, не спрячешься за ширму… Полюбуйтесь: наизнаночку вывернут Грифцов. Некоторые предлагают объявить голодовку, я считаю голодовку недостаточной мерой: мы потребуем в двадцать четыре часа отмены оскорбительного приказа. В противном случае оставляем за собой свободу действий… то есть все принимаем яд.

Коротков оглядел камеру и тех, кто толпился за дверью. Глаза его были красны, красные пятна выступили на желтых щеках. Он говорил медленно, страстно, и эта страстность особенно действовала на тех, кто устал, у кого нервы были взвинчены, кто, мрачный по натуре, всегда склонен был видеть в мире худое. Революция — в бесконечной дали. А сейчас — надругательство!

— Горяина выдерут как Сидорову козу, если мы отравимся все, как один! — раздался голос в коридоре.

— Именно! — воскликнул Коротков и выскочил из камеры.

— Товарищи, товарищи! — хватался Кругликов за голову. — Совершенно ясно: перед нами два пути. Первый: принять предложение Короткова. Второй: не принять его!.. Третьего пути нет.

— Есть, — сказал Грифцов. — Мой путь — третий. Мы считаем выпад Горяина и губернатора провокационным и плюем на него.

Он произнес, эти слова негромко и насмешливо. На многих они подействовали, как ушат воды. Годун засмеялся:

— Ох, губернатор обрадуется, если мы полезем на стену!

Нервный, щуплый арестант заглянул в камеру.

— Морфия у нас достаточно, хватит отравиться всей каторге. Но доброхоты доставили нам его бог знает когда, он стар, ненадежен… Есть предложение вскрыть себе вены.

Глаза его были красны, как у Короткова, губы подергивались. Он смотрел на Годуна, но Годун молчал, тогда он перевел взгляд на Дубинского. На лице учителя Грифцов прочел смятение. Коротков вернулся в камеру, отстранил с дороги щуплого арестанта и, держась за его плечо, сказал:

— Последнее слово, не для убеждения, а для совершенной ясности принципов. Грифцов говорит: мы должны сохранить себя для революции! Вздор, мимикрия, ширма! Сохранить себя для революции — экая драгоценность, экая цаца господин Грифцов, что он должен сохранить себя для революции! Не сохранять себя надо для революции, а расходовать себя ради революции до последней капли крови… Удар за ударом по царю и жандармам! Что мы можем здесь сделать? Убить себя? Так убьем себя! Когда до воли дойдет весть о том, что мы покончили с собой, какой безмерной ненавистью запылают сердца товарищей! Сколько новых мстителей за нас встанет в ряды борцов, какое эхо будет за границей! Непоздоровится царю-батюшке! А вы: «сохранить себя для революции»! Проживи вы сто лет, вы и десятой доли не сделаете того, что сделает ваше самоубийство!