Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Так и сидел бы, не вставая из-за этого стола. Да нельзя, времени нет…

— Заглядывайте к нам, — приглашала Наталья Кузьминишна. — Гостям мы всегда рады.

Маша вышла с ним в коридор.

— Нездорова я, Сережа… Прощай, дорогой… прощай…

Сергей медленно спускался по лестнице, и тут его пронизала догадка: беременна! Вот почему такой взгляд, вот почему нездорова… В первый-то раз страшно!

За время, которое понадобилось, чтобы дойти до дверей на улицу, догадка превратилась в уверенность, и Сергей в размягченном настроении появился у Парамонова.

Они долго жали друг другу руки, обнимались, приглядывались. Парамонов восклицал:

— Варюша, взгляни-ка на него… Совсем мужиком стал!

Варвара спешно собирала на стол. Она была высокая, худощавая, смуглое лицо ее было так молодо, что казалось подчас лицом подростка.

— Нет уж, не отказывайтесь! Пили вы не пили, нас это не касается. Гриша, сбегай… Или я сама?

— Ты уж сама.

До позднего вечера засиделся Цацырин у товарища. Парамонов провожал его. В темной улочке осторожно взял под руку:

— Сережа, я решил тебе сказать. Потому что не верю, и никогда не поверю. Понимаешь ли… Маша приехала и привезла относительно тебя подозрения…

Слово за словом рассказал Цацырину все.

Антон Егорович и Маша, два человека, которые были для Цацырина ближе всего на свете!

— Иди, Гриша, я посижу здесь…

Парамонов уловил в его голосе слезы. Цацырин плакал. Никогда в жизни не плакал, а тут слезы текли безудержно, как у ребенка.

— Ну что ты, Сережа! Все объяснится… Я не верю… и другие не поверят… Ты же наш, Сережа!

— Не беспокойся за меня, — сказал Цацырин. — Спасибо тебе…

Пошел в обратную сторону. Ничего не видел: ни домов, ни неба, на котором продолжала тлеть белесая полоска. Свернул в переулок. Бревно лежало около забора. Сел на бревно, прижался плечами к забору и закрыл глаза.

«Страшная борьба у нас, Антон Егорович… Как ни больно, но ты прав! Но Маша?»

Он ставил себя на ее место. Разве он не прежде всего бросился бы к ней? Взглянуть в глаза, спросить и решить все мгновенно — сердцем!

А Маша пошла и доложила Красуле.

Не могла любить, не могла!..

Собрание было небольшое, всего шесть человек. Вел собрание Красуля. Он начал с того, что считает собрание как бы излишним, потому что оно ничего не может разрешить и, следовательно, ни к чему не может привести: надо ждать возвращения Глаголева, на которого ссылается Цацырин.

Совершенно ясно и без собрания, что Цацырин будет отрицать все.

— Ведь будешь отрицать?

Цацырин не отозвался.

— Ну что ж, приступим, — решил Красуля. — Суть дела ясна.

Маша думала, что он предложит выступить ей, как человеку, который привез предостережение и который, естественно, осведомленнее других, но Красуля не любил, чтобы кто-нибудь был осведомленнее его, и сказал вступительное слово сам. Потом говорил Цацырин. Он рассказал, как спорили и боролись между собой Грифцов и Глаголев и как он, Цацырин, обрадовался, что Глаголев хоть что-нибудь хочет передать Грифцову, — значит, не поссорился с ним вконец. Поэтому не подумал и понес листовки.

По лицам товарищей Цацырин понял: ему верят.

— Я ручаюсь за него, — сказал Парамонов. — Если что-нибудь не так, мне рубите голову вместе с Сергеем.

— А какая от этого, позволительно спросить, будет польза? — насмешливо спросил Красуля.

Парамонов рассердился:

— Я ручаюсь, — значит, того, что вы наговорили, нет. Вот какая польза!

— Ты один, что ли, ручаешься? — повысил голос Красуля. — Кто еще ручается? Больше никто?

— Я ручаюсь! — раздался Машин голос.

— Ты? Как же так? Что за чепуха?!

— Да, я ручаюсь! — каменным голосом повторила Маша.

— А кто возражает?

Собравшиеся молчали. Красуля несколько минут смотрел на листок бумаги перед собой…

— Раз никто не возражает, решим: за недостаточностью улик считать товарища Цацырина реабилитированным.

Каторга! Вот она, каторга, то основание, на котором зиждется Российская империя… Высокий бревенчатый частокол, похожий на те частоколы, какими в далекую старину русские люди огораживали свои поселения, будки часовых по углам… А сам острог стоит на вершине холма; отсюда просматриваются окрестности на много верст: пади, равнина, голые сопочки и вдали — черная стена тайги.

Далеко до тайги, очень далеко. Ничего не скажешь, с умом выбирали место для тюрьмы.

Грифцова осмотрели, обыскали, записали в книгу, назначили камеру; отныне он стал полноправным каторжанином. На первых допросах после ареста на границе он было подумал: «Обойдется, не разберутся, выпустят..» Но уже на третьем допросе понял: дело плохо. Материал о нем был подробный. Нельзя пожаловаться на царскую охранку: хорошо работает. Грифцова прочной нитью связали с покушением Епифанова и подвели под одну с ним статью — смертная казнь!

…Было ли страшно? Было нелепо и противно. Его, полного сил, жизни, любви, засунут в петлю и удавят!..

Теоретически, в этом не было ничего странного, а тем более — нелепого: люди издавна поступали так друг с другом, но, если отойти хоть на шаг в сторону от этой широко распространенной среди людей практики, чудовищность такого поведения по отношению к Грифцову становилась очевидной.

Жандармам очень хотелось убить его. В самом деле, для них было бы гораздо спокойнее, если б Грифцов гнил в земле. Однако не посмели, помиловали!..

Пожизненная каторга, вечник!

Партия, с которой он двигался в Сибирь, была обычная сборная партия уголовных и политических. С той самой минуты, когда определилась его судьба — пожизненно, — Грифцов решил: ни одного года! Хорошо бы: ни одного месяца. Бежать!

Решив бежать, он ко всему окружающему относился как к временному, что нужно познавать не с точки зрения «привыкнуть, приспособиться», а с точки зрения «изучить», чтобы правильно организовать побег.

И товарищ, шедший с ним в паре — Дубинский, — был согласен с ним.

Дубинский — тот учитель, в домике которого на юге жил Грифцов и в провале которого он был косвенно виноват. Осудили Дубинского, впрочем, за другое: за подстрекательство крестьян к беспорядкам и за соучастие в покушении на харьковского губернатора князя Оболенского.

Часть пути проехали по железной дороге. Вот для чего еще сгодилась царскому правительству Сибирская дорога: подальше да побыстрее угонять своих политических противников!

В вагоне Грифцов присмотрелся к солдатам конвойной команды и с одним из них заговорил. Был солдат молод, безус, чист лицом и чист глазами. Стояли у окошка. На окошке решетка, за решеткой свобода.

— Крестьянин?

— Крестьянин.

— В достатке жил?..