Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Куропаткин недавно, вернувшись из поездки в одну из дивизий, сказал ему:

— Я чувствую, Алешенька, — дух нашей армии крепнет с каждым днем. Солдаты и офицеры ждут не дождутся решительного сражения.

А иностранным корреспондентам в тот же день он заявил:

— Сейчас у нас превосходство в силах, мы отбросим японцев и, опираясь на ляоянские укрепления, будем наступать. Судьбы войны в наших руках. Моему другу маршалу Ойяме я испорчу настроение.

Он говорил своим ровным глухим голосом и слегка улыбался, как улыбаются люди, знающие про себя нечто очень приятное для всех.

«Все будет хорошо, — подумал Алешенька Ивнев. — У нас двести десять боевых батальонов, сто пятьдесят семь сотен и эскадронов, шестьсот сорок четыре орудия. К Ляояну уже подходят эшелоны 1-го армейского корпуса. Мы значительно превосходим в силах японцев».

Командующий взял со стола бумагу, протянул Алешеньке:

— Вот список частей, заготовьте конверты с адресами.

Не садясь, он стал писать на большом плотном листе крупными буквами. Исписал весь, взял второй, исписал половину, передал Ивневу.

Алешенька стал снимать копии с приказов. Куропаткин не любил, чтобы это делал Шевцов. Это были приказы дивизиям, бригадам, батальонам отправляться в разные места на северо-запад и на юго-восток прикрывать фланги армии.

Куропаткин писал быстро, Алешенька едва успевал переписывать. Мелькнула мысль: «Ни с кем не советуется, даже с Сахаровым. Это, пожалуй, хорошо. Куропаткин есть Куропаткин».

Еще пять приказов, Все о том же. Полк за полком, батальон за батальоном уходили прикрывать фланги армии. И вдруг мелькнула мысль. Сначала она показалась нелепой: «Что же получается? Чуть ли не вся армия уходит прикрывать свои фланги?!»

Он стал торопливо подсчитывать, сколько сил уйдет бездействовать на фланги. Он почувствовал, как приказы стали двоиться и троиться в его глазах, сердце забилось. Чувствуя, что вдруг из уверенного, радостно взволнованного состояния он попадает в какую-то пучину, где обретают силу все его сомнения, он сказал дрогнувшим голосом:

— Ваше высокопревосходительство! Простите, что же это такое?

— Что, что, Алешенька? Дважды в одну и ту же часть?

— Ваше высокопревосходительство, я только что подсчитал: у нас для непосредственного участия в бою остается только восемьдесят батальонов и двести семьдесят орудий. Это из двухсот десяти батальонов! То есть на поле боя мы будем не в два раза сильнее японцев, а в два раза слабее. Ваше высокопревосходительство, простите, мне вспомнились слова Наполеона… Наполеон, помните, сказал: «Мне обыкновенно приписывают больше таланта, чем моим противникам. Тем не менее накануне каждого сражения с моими противниками, которым я привык наносить поражения, я все же сомневаюсь, достаточно ли у меня войск, и не пренебрегаю поэтому никакими малыми силами, которые я могу притянуть».

Куропаткин внимательно посмотрел на своего адъютанта:

— У вас отличная память, Алешенька… Но я… я — не Наполеон.

Последние слова он сказал не с горечью, не со смирением, а с какой-то даже гордостью. Точно, не обладая полководческим талантом Наполеона, он обладал чем-то другим, более важным.

— Ваше высокопревосходительство, однажды вы привели слова Скобелева: «В случае победы никто в тылу не посмеет шевельнуться. Не заботьтесь излишне о тыле и флангах…»

— Повторяю еще раз, у вас отличнейшая память… Но запомните: Скобелев мог рисковать. Он мог проиграть сражение. Я не могу проиграть.

У Алешеньки чуть не сорвалось: «Но сколько сражений мы уже проиграли!»

Куропаткин откинулся в кресле и погладил ровно обстриженную бороду:

— Я с вами всегда откровенен, Алешенька, и рад, что и вы откровенны со мной. Послушайте меня. У каждого человека свои особенности. Один побеждает потому, что он беспредельно отважен, хотя, скажем, и не совсем умен. Он бросается очертя голову, бросается вопреки всем и всему — и побеждает. Это талант? Может быть, талант. Но такому таланту я завидовать не буду. Другой побеждает каким-то песьим верхним чутьем. Увидит расположение противника, получит данные о нем или даже не получит, но постигнет что-то свое, идет в бой и побеждает. Он может победить десять и двадцать раз. Таким отчасти был Наполеон. Кроме того, Наполеон обладал вдохновением, то есть, говоря прозаически, умел мгновенно рассчитать. Но я такому таланту, Алешенька, тоже не завидую. В конце концов, верхнее чутье может изменить, вдохновение, то есть мгновенный расчет, — допустить ошибку, гипноз его исчезнет, и полководец терпит поражение.

Куропаткин говорил медленно. Голос его звучал тяжело, почти сурово. Должно быть, он не раз думал над тем, о чем говорил.

— Я должен победить иначе. Я должен победить при помощи тех способностей, которые отпущены мне. Не мгновенным, а кропотливым, исключающим всякие ошибки расчетом. Обладая этой способностью, полководец рано или поздно поставит своего противника на колени.

Глаза его заблестели. Он был уверен в себе, это было несомненно для Алешеньки.

— Вы все мечтаете о переходе в наступление, — сказал Куропаткин, — и считаете, сколько батальонов у нас и сколько у японцев. Одни говорят, что у японцев много, другие — что у них не так много. Но сколько бы у них ни было, имейте в виду, Алешенька, батальон японский внушительней нашего. Он превышает наш по количеству штыков, японские солдаты лучше наших приспособлены к местным условиям. Они вооружены горной артиллерией и пулеметами. А у нас? Много ли у нас пулеметов? Горной артиллерии нет. А полевая имеет только шрапнель. Если мы завтра перейдем в наступление, чем прикажете разбивать японские укрепления?

Алешенька молчал и смотрел на Куропаткина. Никогда еще Куропаткин не говорил с ним так откровенно. Маленькие глаза его сверкали несомненной злостью. Он точно хотел сказать: «Разве вы не понимаете разницы между мной и Ойямой? Ойяму поддерживает вся страна, а мне нужно бороться не только с японцами, но еще вести отвратительную борьбу у себя, в Петербурге. И эта борьба, которую я веду в Петербурге, может быть, важнее для меня победы или поражения на полях Маньчжурии…»

От этого блеска глаз, от этого глухого, тяжелого голоса Алешенька вдруг почувствовал себя глупеньким и слабеньким. Сначала ему казалось странным, почему Куропаткин отступает к Ляояну, позволяя сойтись сюда Оку, Нодзу и Куроки — всем японским армиям. Ведь это же Седан?! Потом он решил, что, опираясь на сильные укрепления, Куропаткин хочет тут, под Ляояном, уничтожить все японские армии. Сейчас он перестал что-либо понимать. Он вдруг понял, что Куропаткин не считает готовой для наступления русскую армию, что он очень зол и что неизвестно, что будет с Ляояном.