Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Он был встревожен, мял черную бороду, и на белом мягком лице его точно уходили внутрь черные, встревоженные глаза.

— Мы же дивизионные, Лев Семенович!

— Да, что-то будет, что-то будет…

Первые раненые поступили к девяти часам. Они были мрачны, говорили, что японская артиллерия засыпает все шрапнелью и шимозами; японцы, как мураши, идут в атаку. Но поступившие после полудня, когда уже шел дождь и горизонт исчез в тучах и дыму, не были так мрачны. Они рассказывали, что японцев бьют и что проходу им вперед нет.

Вишневская была бледна, расспрашивала раненых и со страхом смотрела на каждые носилки.

— Я раньше не боялась, — сказала она Нине. — Была уверена, что это невозможно. А теперь, понимаешь ли, он в таком состоянии…

«А мне, — с холодной тоской подумала Нина, — мне теперь не за кого бояться».

Раненые продолжали прибывать. Они страдали, и никакие Нинины печальные мысли не могли помешать ее работе.

Солдаты лежали в сарае, палатках, фанзах и просто на земле на циновках.

Изнемогая от усталости, Нина несколько раз в течение дня выходила на дождь, и дождь освежал ее.

В углу палаты протекла земляная крыша. Васильев полез на крышу со снопом соломы. Шум боя не затихал, доносился с той же стороны откуда и утром, и это означало, что русские не отступают.

В сумерки доктор Петров прекратил операции: лампы горели чересчур тускло. Он курил во дворе, сидя на ящике, и обсуждал с Ниловым вопрос о моторчике. Петров на той неделе где-то высмотрел и достал динамо, но мотора не было.

— Если поставить на динамо десять человек и заставить крутить — будет свет или нет?

— Оставь! Какой тут свет!

— Надо спросить Горшенина — он, кажется, физик.

Вечером дождь перестал, тучи поднялись. Нина вышла на улицу. Да, ветер подул с запада, он поднимал тучи и на широких небесных просторах быстро расправлялся с ними, угоняя их туда, к морю, на Японию.

Вернулся Горшенин, посланный в штаб, посмотрел на Нину, сказал:

— Сестричка, на вас лица нет… Ну а в общем благополучно, победа! Остаемся на тех же позициях. Собственными глазами читал приказ Куропаткина: «… завтра не ограничиваться пассивной обороной, а переходить в наступление по усмотрению командиров корпусов». Все-таки здорово, я даже не ожидал.

— Боже мой, как хорошо!

Как ни велико ее горе, но жизнь есть жизнь, — впервые за много дней она почувствовала удовлетворение: значит, вся эта кровь не напрасна!

Повозка с ранеными въехала во двор. Нина увидела смуглое лицо, запекшиеся губы, желтовато-огненный цвет щек. Все было воспалено, трудноузнаваемо. Но она узнала его:

— Корж! Ваня!

Побежала за солдатами, чтобы перенести раненых. Сердце тоскливо билось.

— Боже мой, вот и Корж, — шептала она.

Ветер приподнимал полотнища палаток, они вздувались и хлопали с мягким, приятно-полным по звуку треском. Нина сама выбрала циновку, на которую должны были положить Коржа, и приготовила все для того, чтобы осмотреть его раны.

— Вот сюда, вот сюда, — звала она солдат, — несите его сюда.

Коржа опустили на циновку.

— Ну вот, милый мой Ваня, — говорила Нина, принимаясь снимать повязки.

Глаза Коржа были полны радости. Такую радость она встречала уже не раз у солдат, вынесенных прямо из боя, в котором они побеждали; они даже ран своих не ощущали.

— Ну вот, Ваня, — говорила она, — вы молодец… вы когда ранены?

— В самом конце, Нина Григорьевна… некоторых ранило в начале, а я весь бой принял… Ох и досталось же им!.. А у нас подпоручика Шамова убили, патроны подвозил. Прямо в шею, тут же скончался. Подполковнику Измайловичу прострелили грудь. А Свистунов ничего, стоит живой и невредимый. Нина Григорьевна, я все хотел вам сказать: кто истинный герой, так это поручик Логунов…

Нина слабо улыбнулась. Что ж, светла должна быть память по герою!

— Как он повел нас на ту маленькую сопочку… да как скомандовал: «Рота, слушать мою команду… ротой командую я», — так у всех солдат мороз по коже…

— Да, конечно, — пробормотала Нина, осматривая раны, — очевидно, шрапнель ударила по икрам обеих ног.

— Так точно, Нина Григорьевна, шарахнуло по обеим. А потом, Нина Григорьевна, Ширинский приказывает, а поручик Логунов и капитан Свистунов…

— Не надо так много говорить, — остановила его Нина, думая, что у раненого начинается бред и что он путает то, что было давно, с тем, что было сегодня.

— А меня уж под самый вечер унесли… Поручик сам меня на повозку укладывал и в губы поцеловал, как брата.

— Какой поручик… Ваня? — запнувшись, спросила Нина.

— Наш с вами… Логунов, Николай Александрович.

— Ваня, не разговаривайте. А когда он вас устраивал на носилки? — спросила она шепотом.

— Перед самым вечером, Нина Григорьевна.

— Когда? Сегодня? — Она почувствовала, что едва может произнести эти слова, что руки, которыми она держит коробку с корпией, роняют эту коробку, — Но ведь поручик, ведь поручик… Ваня, вы опомнитесь!.. Ведь поручик… — говорила она, не отрывая своих глаз от глаз Коржа, ища и не находя в них следов бреда.

Тогда она схватила его за руку и прошептала с отчаянием, с ужасом оттого, что пробудившаяся надежда будет тотчас же разбита:

— Ваня, разве Николай Александрович не погиб под Тхавуаном?

И когда Корж рассказал ей о появлении поручика в роте накануне боя, она упала на землю и не могла остановить рыданий, потому что рыдало все ее тело, вся душа ее, потрясенная счастьем.

В полночь майор Тэмай получил приказ оставить сопочку и вести батальон в новом направлении.

Передавали слова Ойямы: «Только немедленная победа заставит императора и народ простить нам наши неуспехи под Ляояном. Победить надо до первого луча солнца».

Ойяма ожидал контрнаступления Куропаткина, которое, при превосходстве в силах русских и при отсутствии у Ойямы резервов, должно было кончиться для японцев катастрофой.

Было темно, Тучи густо застилали небо. Маэяма и Юдзо шли рядом. Все были мокры, но Маэяма был мокр и грязен больше всех: он только что поскользнулся и упал в канаву, полную жидкой грязи, грязь забралась в рукава, за воротник, пропитала всю одежду.

Вот как оборачивался бой… Как же это так? Японская разведка и он сам всегда доносили о неподготовленности русских?!

Поле боя затихло. Русские и японцы утомились, дождь перестал, только грузное чавканье ног идущего батальона нарушало ночную тишину.

— Как вы думаете, — спросил Маэяма, — возможна ли контратака русских? Куроки всегда считал, что контратака Куропаткина и его генералов невозможна по той причине, что русские разучились наступать. Когда-то они наступали блестяще, но потом забыли эту науку. Нынешняя военная наука генералов царя Николая предполагает наступление только против хорошо им известных позиций. У нас же позиций нет, расположение наших войск непостоянно, при контрнаступлении русские должны наносить удары по живой подвижной силе. Мне кажется, на это они не решатся…