Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Когда они проходили мимо штабс-капитана, тот побагровел и поднялся:

— Куда, мерзавцы?

Солдаты остановились. Молодой и пожилой.

— Ваше благородие, мы не мерзавцы, мы русские солдаты.

Они смотрели строго и спокойно, они нисколько не испугались окрика. Это взорвало штабс-капитана.

— Человек! Вывести их отсюда!

— Выхади, милай, выхади… — зачастили официанты, приближаясь к нежеланным гостям и провожая их до порога.

— Каковы мерзавцы! — кричал штабс-капитан. — Видят, что здесь господа офицеры, а прут. Хамье! Распустили их!..

Он совал в рот куски колбасы и снова возмущался на весь ресторан.

Катя первая обратила внимание на толпу солдат на перроне. Толпа все росла, раздавались призывающие голоса. За столиками притихли. Штабс-капитан стоял, схватившись руками за спинку стула.

Еще минута, и — точно буря — сотни людей ворвались в зал. Мраморные столики падали и дробились, сапоги топтали пальмы, звенели, крошась, бутылки и посуда в буфете.

Офицеры спасались через окна и заднюю дверь. Катя стояла за шкафом. Ее глаза блестели, она кричала что-то ободряющее, она была счастлива: проснулось чувство собственного достоинства в русском человеке!

Появились полицейские. Много, три десятка! Но когда на них устремились серые шипели, когда взметнулись в воздухе ремни, стулья, ножки от столов, полицейские бежали.

Незаметно для себя Катя оказалась в самой толпе солдат. «Я, кажется, делаю что-то недопустимое для революционерки», — подумала Катя. Но ведь она видела этих же русских солдат мертвыми на полях сражений, раненными в госпиталях, тысячи их гибли там, на сопках Маньчжурии. Как же она могла быть не с ними?

— Ура! — крикнула Катя и увидела радостно сверкнувшие глаза. Ей закричали:

— Барышня, сестрица! Спасибо!

— Ура, ура! Братцы!

И только когда показались казаки, толпа солдат стала рассеиваться. Горнисты заиграли у эшелона сбор.

Люди, только что разгромившие буфет, разогнавшие полицейских, покорились звукам трубы и побежали по вагонам: они были солдатами, но они требовали к себе уважения, ибо они были русскими солдатами и ехали защищать отечество.

Эшелон тронулся, солдат увозили. Катя стояла, зажав в руке платочек, — ей хотелось помахать отъезжающим, но благоразумие удерживало ее.

И еще однажды, уже за Уралом, Катя оказалась свидетельницей подобных же событий.

— Должны пропустить пять эшелонов, — сказал Кате сосед по купе, одетый в короткую куртку и высокие сапоги. — Сутки простоим. Говорят, где-то бастуют железнодорожники… однако, полагаю, вранье: недавно проезжал по дороге князь Хилков, — этот не дурак, до забастовки не допустит.

Сосед вынул толстую папиросу, промял мундштук, вставил папиросу в рот. Усищи у него были предлинные, они мешали ему при еде.

Катя стояла на перроне, когда медленно подкатил воинский состав.

Запасные, без ремней, а иные и без фуражек, прыгали из вагонов, разминались и бежали в буфет третьего класса за кипятком. Через минуту оттуда донесся шум:

— Почему не бесплатный кипяток? Приказа не знаешь?

— Такого приказа не знаю, клади две копейки! — кричал буфетчик.

Но запасные двух копеек не клали.

— А ну-ка, почтенный, отступись от самовара! Еще ты будешь поперек моей дороги стоять… Жену оставил, дочку оставил, а он, смотрите, кипятку мне не дает! Царя не уважает! Ведь приказ-то царский о кипяточке… А ну-ка, братцы, у кого ноги подлиннее, слетайте за фельдфебелем.

Два солдата побежали за фельдфебелем. Он появился важный, усатый, но буфетчик раскинул руки и заслонил собою самовар.

— Самому господу-богу не отпущу, не только что вам, господин фельдфебель!

Фельдфебель посмотрел на него, на его вытаращенные глаза, на потные щеки, плюнул и отступился:

— Не человек, а аспид; хлещите сырую…

Катя, прогуливаясь по перрону, видела, как широкоплечий запасный, выйдя из буфета с пустым чайником, оглянулся на публику, сказал пожилому чиновнику в фуражке с зеленым околышем: «Эх, господин, и двух копеек им для нас жалко!» — и пошел за сырой водой.

Да, здесь еще покорные. Укоряют, взывают к совести, не сознают еще своей силы, не знают еще, что у «аспидов» нет совести.

Эшелон отправили. Прошли санитарные и фуражные поезда.

Наступил вечер, потом ночь. Катя, прикрывшись пледом, лежала на полке и часто просыпалась. В фонаре оплывала свеча, вагон наполняли зыбкие тени. К усатому соседу подсел молодой человек в клетчатом костюме. Днем Катя видела его на станции. Он вошел в зал третьего класса в тот момент, когда буфетчик отказался выдать запасным кипяток, отвел в сторону одного из запасных, заговорил с ним, и потом они вместе вышли из зала.

Молодой человек и усатый сосед беседовали так тихо, что Катя ничего не могла разобрать. Ей показалось любопытным: сидят и беседуют, как близкие знакомые. Но если они так близко знакомы, почему молодой человек не зашел сюда днем?

От окна тянуло свежестью, желтые огоньки мелькали на станции, цветные — на стрелках. Катя задремала, а утром, когда солнце было уже высоко, к станции подошел новый эшелон с запасными.

Станция сразу наполнилась гулом голосов, звоном котелков, бабы продавали солдатам снедь.

— Что, у тебя ни грошика нет? — спрашивала у бородатого солдата толстая баба, повязанная серым платком. — Да, уж такая твоя солдатская доля… Бери, что ли… Яковлевна, я даю ему на так…

И она совала запасному пирожки, печенку и пухлую булку.

Катя покупала молоко. Вот оно, утро на сибирской станции. Веет свежим осенним запахом тайга. Подкатывает бричка, подъезжают телеги. Сегодня будет жаркий день. Солнечные лучи скользят по крышам домов, по площади, покрытой конским навозом и клочками сена.

Молодой человек в клетчатом костюме тоже покупает молоко, белую булку и заговаривает с солдатом, который получил пару пирожков «на так», потом они идут в сторону водокачки. Из кустов выходит железнодорожник, и втроем они поворачивают к эшелону.

Эшелон стоит долго. К продовольственному пункту на той стороне площади направляются офицер и солдаты с мешками. Через десять минут из крайнего домика, канцелярии, доносится возмущенный голос офицера. Двери распахиваются, офицер выходит на крыльцо. Руки уперты в бока, фуражка съехала на затылок. Он смотрит на Катю и говорит:

— Понимаете, мадемуазель… или, виноват, сударыня, — гнилье, сплошное гнилье! Где они заготовляли мясо? Когда заготовляли? Что им приспичило быков резать неделю назад? Зарезали бы сегодня. А дело объясняется просто: какой-то негодяй подсунул им свою тухлятину, а здорового бычка они прикололи сегодня и продали-с на рынке…

— Господин штабс-капитан, — кричал начальник продовольственного пункта, — все брали, никто не жаловался, и вы берите.