Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Катя вспомнила Любкина, Амурскую колесуху, первую встречу с Антоном, бегство, путешествие по тайге… Вот в Харбине они влетают в казарму, в коридоре стоит Свистунов… Свистунов? Свистунов непременно будет наш!

Чем ближе к Петербургу, тем больше волновалась Катя. Дать телеграмму о своем приезде или не дать? Очень хотелось дать, но удержалась. Даже остановиться решила в гостинице и осторожненько пройти домой… Но потом подумала: это уж будет чересчур. Она сестра милосердия… Если она начнет скрываться, это-то и вызовет подозрение… От соседей-то ведь все равно не скроешься.

На вокзале наняла извозчика. Седенький извозчик понукал свою лошаденку и все оглядывался на пассажирку. Должно быть, хотелось ему спросить, не из Маньчжурии ли она, где воевал, наверное, его сын или внук… Но так и не спросил.

Казарма стояла в стороне от тракта, извозчик повернул, подвез к самым дверям. Пока Катя расплачивалась, вышли две женщины, посмотрели на нее, сказали что-то друг другу. Катя торопливо вошла в казарму. И сейчас же ее охватил запах сырости, прелого, грязного тряпья, прокисшей пищи.

Отворила знакомую дверь и остановилась на пороге. Мать в клетчатой короткой кофте разговаривала с Машей.

Увидев постороннего человека, женщины смолкли. Катя стояла в тени, — свет, падавший из небольшого окна, едва достигал стола.

— Катя! — вдруг воскликнула Маша.

— Не узнали?

— Не узнали, не узнали… Быть богатой…

— Ты все мне снилась в последнее время, — говорила мать, обнимая Катю. — Что это, думаю, Катя мне все снится? Либо беда с ней, заболела, либо весть подаст. А она вон сама прикатила.

— Прикатила, мама, прикатила!

— Что там, больно худо или женские руки ненужны?

— Хуже, чем там, уж и не придумаешь, мама! А женские руки нужны везде… И здесь, я думаю, нужны, вот и прикатила.

— Ну, слава богу, что доехала благополучно. Сейчас и доехать не просто: то забастовка, то беспорядки…

— А это, мама, нам не страшно, — усмехнулась Катя. — Не правда ли, Маша, нам-то что? — А сама пытливо смотрела на Машу, не прочтет ли что-нибудь на ее лице. Взяла сестру за плечи, подвела к окну, посмотрела в глаза, притянула к себе, поцеловала в губы.

— Машенька, моя Машенька!

Маша усмехнулась. Хорошо усмехнулась.

— Плох наш дом, да родительский, — с невольной гордостью сказала Наталья. — Две у меня дочки, и все дома. Кабы любила попов, свечку поставила бы. Сейчас чаем напою. Разносолов, конечно, нет, а булка с колбасой будет.

За чаем Катя рассказывала о войне, про дорогу, про запасных, которые взбунтовались, когда жандарм увел из теплушки цивильного, о том, что всюду и везде, в каждом городе и деревне, волнуется народ.

— Невскую заставу не узнаешь… — заметила Маша, — и раньше здесь было много сознательных и недовольных, а теперь сердце прямо радуется.

— Ну, не на всех радуется, — заметила мать. — Пикуновых помнишь? Они теперь в квартирке живут. Он заядлый монархист.

— А кто за стеной?

— Цацырин, слесарь. Толковый молодой человек. Жена у него не заставская, из города. Так, на рожу, смазливая, а что касается прочего, не скажу. Гнушаться не гнушается, а себе на уме… А отец-то наш, Катя, тихоня… Уж, кажется, муха летит, он ей кланяется, потому что тварь, сотворена, и все имеет в мире место, а видать, и он решил распрямить плечи… Слыхала про батюшку Георгия Гапона? Нет? В Питере о его делах скоро услышишь.

— Подозрительные у него дела, — проговорила Маша. — Священник разве может чистосердечно стать другом рабочих? Ведь ему твердо-натвердо сказано: «Всякая душа властем предержащим да повинуется!» И: «Несть власти, аще не от бога», Либо снимай рясу, либо мы тебе не верим.

— А отец что?

— Отец верит. Читает про древних христиан и думает про Гапона, что вот, мол, нашелся и в России древний пастырь, А от этого пастыря Зубатовым разит. Я-то хорошо в Москве научилась понимать зубатовщину.

— Отец, значит, не слушает тебя?

— Будет он в своих духовных делах слушать дочь! — вздохнула Наталья. — Спорят каждый день. Я уж Машу прошу: помолчи ты, все равно толку нет.

— Чуть что, отец мне сейчас: твой Зубатов был жандарм, а тут иерей, отец Георгий Гапон!

— И что всего удивительнее, — сказала Наталья, — своего иерея и видел-то всего два раза, а живет слухами да россказнями. Однако будет об этом. Катя, у нас, что ли, поселишься?

— Если можно…

«Если можно»! Мать высоко подняла брови. Конечно, в тяжелые минуты жизни она всегда утешалась мыслью: хоть одна да ушла из этой казармы, из этой неволи! Уйти-то ушла, да все не стала на ноги. Замуж отдать? За кого? За мастерового не выдашь — гимназию окончила, а баре, поди, нос воротят: какого вы, позволяй вас спросить, роду-племени? А тут весь род и племя — дочь котельщика! Зато честного котельщика — не крадет, не ворует, всякому может в глаза поглядеть. — Как это «если можно», — повторила Наталья. — Конечно, живем в казарме! Да ведь и родились-то вы у меня здесь!

Маша усмехнулась:

— Мама проклинает казарму, а в обиду ее не дает.

— И не дам, здесь рабочий люд живет, не князьям чета!

— Ну ладно, допивайте чай, — сказала Маша и встала. — А времени-то у меня больше и нет. По делу идти надо. Если не устала, проводи меня, Катя.

Сестры вышли. Видела Катя за последнее время много: Владивосток, бухты его и заливы, Японское море, Амур, тайгу амурскую и маньчжурскую, Байкал видела. Через всю Сибирь проехала… И вот Нева, темная, сероватая, берега ее низкие, северный ветерок против шерсти чешет волну… И хоть низкие берега, и хоть сероватая волна, но широкая река, спокойная, могучая… Хорошо все-таки здесь, Маша! И еще потому, может быть, хорошо, что эти места как бы священны: тут столько пролито русской крови и русского пота! Здесь жили, страдали и боролись лучшие русские люди. Сколько нашего святого связано с Питером!

— А кто это, Маша, обо мне вспомнил? Антон Егорович?

— Антон Егорович. И, догадываюсь, по очень серьезному делу.

— Если догадываешься, скажи.

— По доставке литературы… Может быть, даже через границу. Но сейчас Антона Егоровича нет в городе.

Сестры шли по берегу рядом с серыми спокойными волнами. Вон плывут баржи. Как это интересно, что плывут баржи! Все интересно, когда узнаешь, что тебе хотят поручить большое дело.

Говорили о меньшевиках, о Втором съезде партии, о Петербургском комитете, о Глаголеве…

Кате все хотелось знать. Даже военные события стали казаться ей не такими важными по сравнению с тем, что происходило в Петербурге…

Вечером к Малининым пришла гостья. Сняла черный платок, покрывавший голову, и Катя увидела бледное, худое лицо с мягкими черными глазами.

— Не знает меня ваша дочка? Я — Добрынина, солдатка. Слыхала, сестрица, что вы приехали оттуда. Что там делается? Ради бога! Михаил Степанович, ты вот спрашивал меня, есть ли письмо? Нету, нету… Никаких писем нету…