Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Да, сами мы шляпим, — согласился Проминский, — в такое серьезное время, когда черт знает что может быть.

— Знаете что было два года назад в одной из деревень Полтавской губернии? Не кто-нибудь, а отставной солдат лейб-гвардии Преображенского полка Шанда повел за собой толпу бунтующих крестьян на солдат, убеждая крестьян, что солдаты не посмеют стрелять в них. А к самим солдатам вышел навстречу, отрапортовал по всей форме, кто он, и призвал солдат не повиноваться командирам. Хохлацкая деревушка, понимаете? А дело Стыврина, рядового лейб-гвардии Саперного батальона? Не слышали? Прошлогоднее дело.

— Я же был на Дальнем Востоке.

— Так у этого Стыврина обнаружили листовки и брошюрки самого невероятного содержания. Впечатления некоего офицера после усмирения мужиков, описание казарменной жизни и целый десяток книжонок по аграрному вопросу.

— Это у них пункт помешательства, — заметил Пροминский.

— Помните, Кочура стрелял в харьковского губернатора князя Оболенского? О нем много брошюрок написано… И все это имеет хождение среди солдат. Армия требует пристального внимания. Пристального и умного. Я, например, убежден, что у офицеров существуют связи с социал-демократами и эсерами, нужна тончайшая служба изучения, а у нас она отсутствует. Наш жандарм подполковник Саратовский считает целесообразной организацию курсов, где читались бы лекции по разоблачению всех ныне существующих политических учений, кроме монархизма. Думаю, что это вздор. В движение пришли такие силы, что лекциями их не обуздаешь.

Проминский подошел к самовару, стоявшему на низеньком столике, налил чаю, взял в рот кусок сахару, выпил залпом.

— Говоря о Логунове, вы, полковник, решительно отвергаете предположение, что этот офицер — японский шпион? В настоящее время, когда многие устои поколеблены, а с точки зрения науки мораль весьма относительна…

— Нет, отвергаю. Какой там шпион! Честнейший офицер. А что затронут, не сомневаюсь. Но, знаете ли, многие сейчас в связи с нашими военными подвигами затронуты. Не хотите ли капсульку магги? Иногда утром весьма недурно вместо чая выпить стаканчик крепкого бульону.

— Бульон магги… живым быком пахнет.

Гейман засмеялся. Смеялся он тихо, осторожно, точно боялся морщинами испортить мраморность щек.

Проминский ушел. Гейман несколько минут сидел за столом и выбивал двумя пальцами марш.

Денщик убирал завтрак.

— Привезли турецкий табак, прикажете взять?

— Возьми.

— Сколько?

— Возьми фунт. Папиросная бумага кончилась?

— Никак нет, у меня запасена.

Прислуживавший солдат Брыткин по просьбе Топорнина достал гитару. Она была значительно хуже той, на которой в свое время играл поручик. Но та погибла под Ляояном.

— Разрешается ли, ваше благородие? — с сомнением проговорил Брыткин, уже принеся гитару.

— Но, но, — сказал Топорнин. — Кто мне здесь начальник? Ты, что ли?

— Штабс-капитан Тахателов начальник здесь, ваше благородие.

— Кто, кто? Трахпотелу? Я над собой, братец, никого начальником не признаю, кроме капитана Неведомского. Понял?

— Так точно, понял. У нашего штабс-капитана есть в Порт-Артуре брат, Исаак Иванович Тахателов, артиллерист. Награжден святым «георгием».

— Артиллерист? Тогда уважаю. Это народ верный.

Топорнин устроился поудобнее на канах и взял несколько аккордов. Он запел песню, ту, которую пел в день знакомства с Логуновым.

Песня схватила Логунова за сердце. Он вдруг ощутил, какое сокровище в жизни любовь. Если б у него не было любви, он не понимал бы ни этой песни, ни того, что Брыткин, тревожно стоящий сейчас во дворе и боящийся наказания от своего Трахпотелу, несчастен. А Брыткин несчастен, хотя и не подозревает этого. Ведь он не знал в своей жизни любви. Потому что если б он знал любовь, то не остался бы на сверхсрочной, а ушел бы в деревню или на окраину какого-нибудь городка, в домик со ставнями и палисадником. Простая жизнь… Что ж, и в простой жизни можно быть человеком.

Что это такое, почему такое место в жизни занимает любовь?

Трезвый голос сказал: это мираж. Это потому, что через любовь продолжается жизнь!

Но он тут же почувствовал всю нелепость этого объяснения. Какое отношение к его чувству имеет продолжение человеческого рода на земле? Не то, не то…

Ведь любовь эта, скажем в случае с ним, действует прямо против себя. Она должна была бы позвать его в затишье, в домик со ставнями на окраине городка, а она зовет его на тяжелую, страшную, непримиримую борьбу. Потому что если он откажется от борьбы, то не будет для него любви. Какое же здесь продолжение рода?

Он сказал об этом Топорнину. Топорнин кивнул головой: «А борьба-то для кого — для счастья будущих поколений!» — и запел ямщицкую.

Ямщицкую Логунов слышал впервые. Мелодия, разливаясь, как бы уничтожала стены и ставила Логунова лицом к лицу со всей красотой и печалью мира.

«Удивительно поет Топорнин, — думал он, — а голоса-то и нет».

Часовой остановился против окна. Молодое лицо его, обросшее первым пушком, выражало удовлетворение пением, близкое к благоговению.

В этот день Логунов узнал, что отец Топорнина сиротой-мальчишкой пришел в Гомель. Вырос в сиротском доме, поступил на службу и долго добивался дворянского звания, утверждая, что он дворянин из-под Каменец-Подольска. Был ли он действительно дворянином, Топорнин не знал, но отец добился своего.

После этого он устроил Васю, вопреки его желанию, в корпус. На казенный счет!

«На казенный счет» — это были магические слова, перед которыми склонялись все в доме. «Отец устроил тебя на казенный счет, — говорила мать, — а ты, вместо того чтобы сказать спасибо, ревешь!»

— Да, на казенный счет, — задумчиво повторил Логунов, — нищеты у нас много.

— И жадности много, Коля.

Но Топорнин не хотел быть офицером. Бросил военную службу и ушел в учителя. Учительствовал в городском училище в Могилеве, а Неведомский — в реальном.

Гимназисты и реалисты старших классов устраивали за городом нелегальные собрания. За тюрьмой, за Ледьковской улицей, все в холмах, поросших березовыми рощами, лежало Пелагеевское озеро. Тихое, глубокое. А над речонкой Пелагеевкой, вытекавшей из озера, на огромной высоте пролетал железнодорожный мост. Молодые люди брали тяжелые, начерно просмоленные плоскодонки и переплывали на противоположный берег озера. Там — разговоры о запрещенном: Щедрине, Белинском, Писареве, Чернышевском. Представляешь себе — весенняя зелень, весеннее небо; смотришь — и оно точно втягивает тебя. Мысли приходят удивительные, веришь, что все сможешь сделать… И пели! Обязательно после каждого собрания пели. Много говорили о народовольцах. Гимназист Степа Мусорин рассказывал о 1 марта так, точно сам был на Екатерининском канале в тот знаменательный день.