Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Миленький, чту вашу совесть, но ведь дело решенное. У нас суд не гражданский, а военный. Вы один! Вы хотите заставить нас ночевать в этой комнате?!

Глаза Малиновского смотрели смиренно, впалые щеки и остренькая бородка делали его похожим на Мефистофеля.

Через полчаса Веселовский махнул рукой.

— Ананий Михайлович, — нагнулся Малиновский к Тычкову, совсем закрывшему глаза, — согласился!

Генерал сразу открыл глаза, поднялся. Оправил мундир, пробежал решение суда, подписал, члены суда подписали после него.

К смертной казни через расстреляние, всех семерых!

Нилов наконец отпустил Нину.

— Поезжайте, бог с вами, похлопочите. Но, по правде говоря, я не представляю себе, что вы можете сделать. Является девятнадцатилетняя девушка и говорит: я невеста поручика Логунова, и, поскольку он мой жених, он не может быть виновен. Будьте добры, освободите его поскорее.

Он ерошил бороду, медвежьи глазки его смотрели раздраженно, Красота сестры милосердия Нефедовой сердила его. В сестры надо принимать некрасивых женщин, — ведь этакую кралю и ругнуть неудобно, язык не поворачивается… Такие, что бы ни говорили и что бы ни делали, всегда правы. И поэтому, сердясь на Нефедову за ее красоту, он против своего желания говорил ей колкости.

Нина садилась в двуколку, когда прискакал Ивнев, запыленный, всклокоченный.

— Нина Григорьевна… Логунова, Топорнина и пятерых солдат к расстрелу…

Он сказал это сразу, одним вздохом.

Дорогой, гоня изо всей мочи коня, он хотел приготовить какой-нибудь оборот речи, чтобы все прозвучало мягче. Но никаких других слов он не придумал, да и нельзя их было придумать.

— Куропаткин на эту тему не хотел со мной даже разговаривать!

Он ожидал, что девушка забьется в истерике, упадет без чувств, но она не упала, не заплакала, не забилась. Лицо ее приобрело холодное, упрямое выражение, точно ничего страшного не произошло и ей нужно будет заняться очень хлопотливым, очень неприятным, но ничуть не страшным делом.

— Когда был суд, Алешенька Львович?

— Сегодня утром.

— Васильев, я поеду через десять минут.

Она заглянула в операционную. Доктор Петров долго откладывал операцию Евдокимова, того самого, который лежал в свое время рядом с Коржом и все тосковал по неполученному георгиевскому кресту. Но сегодня наконец Петров решил, что спасти ступню невозможно, и отнял ее. Сейчас, хмурый, как всегда после таких операций, он мыл руки.

— Доктор!

Петров взглянул на Нину и так, с мокрыми руками, вышел из шатра.

— Николая присудили к расстрелу. Николая и Топорнина.

— И пятерых солдат, — добавил Ивнев.

— Кассация! — воскликнул Петров.

— На войне только одна кассация, — сказал Ивнев. — Куропаткин!

— Что такое? — подошел Нилов. — Семерых человек? Тише, идет Горшенин, Еще весь лазарет соберется.

— Я еду к Куропаткину. Доктор Нилов, если я не вернусь вовремя…

— Это уж, знаете, переходит всякие границы! — сказал Горшенин.

— А что вы хотите? — крикнул Нилов. — Все по головке вас гладить?

— Оставь, — отяжелевшим голосом произнес Петров. — Да, это трагедия!

— Ты все преувеличиваешь! — пожал плечами Нилов. — Мы же на театре военных действий.

— Ну-ну, — сурово оборвал Петров, — я врач и человек, никакими театрами я не оправдываю гнусностей.

Алешенька Львович сел в двуколку рядом с Ниной, Васильев тронул коня, двуколка покатилась с холма туда, в долину, просторную, залитую солнцем, с далеким зеркальным блеском Хуньхэ.

Верховой конь Ивнева, привязанный к двуколке, бежал тряской рысью, недовольно вскидывая головой.

— Со мной он не хочет разговаривать, может быть, потому, что я подал сегодня рапорт. Прошу о назначении в полевую роту.

— Со мной он будет разговаривать!

Странное спокойствие охватило Нину. Спокойствие от сознания, что нельзя растеряться, взволноваться, что от каждого ее шага зависит жизнь Николая. Не было у нее здесь ни отца, ни матери, ни знакомых; у Николая, кроме нее, тоже никого. Она не знала еще, как будет действовать, но знала: живая, она не допустит его казни.

— Главное, времени мало, — говорил Алешенька. — Военные суды тем плохи, что они торопятся с исполнением своих приговоров. Я виделся с членом суда Веселовским. Он говорит: единственный путь — убедить Куропаткина.

Васильев гнал коня. Кованые колеса трещали и звенели, и вся двуколка звенела. Васильев обгонял подводы, телеги, арбы, сворачивал с дороги, проносился над кручами.

«Подать телеграмму на имя государя, телеграмму отцу Николая… Должны задержать исполнение приговора… Коля, мой Коля!..»

— Где этот Чансаматунь, Алешенька Львович?

— За Мукденом. Надо пересечь ветку на Фушунь.

— Куропаткин сегодня никуда не уезжает?

— Он сейчас вообще никуда не выезжает.

«Заехать на телеграф? Такие телеграммы должны принять вне очереди».

Она точно ждала этого великого несчастья. Все время, с самого отъезда Николая из Владивостока, ее не оставляло беспокойство. Не оттого беспокойство, что человек на войне, а оттого, что счастье ее с ним так велико, что оно не может осуществиться.

В Мукдене заехали на телеграф. Телеграф помещался около станции, в деревянном барачке. У барачка, у коновязи, стояли казачьи кони, толпились казаки-ординарцы.

Адъютанта главнокомандующего поручика Ивнева на телеграфе знали хорошо, начальник телеграфа капитан Полторацкий пропустил его и Нину к себе в контору и, не предполагая, что привело их на телеграф, сейчас же заговорил с поручиком о своих телеграфных делах, жалуясь, что связь вчера ночью опять была прервана, что опять где-то за Харбином хунхузы перерезали провода и что если бодунеские и фулярдинские летучие конные отряды, действующие в Монголии, не проявят большего искусства, то телеграфная связь с Иркутском может быть совершенно прервана.

«Неужели судьба?» — подумала Нина.

— Что, много хунхузов? — спросил Алешенька.

— Много! И отлично вооружены японцами.

Нина написала две телеграммы.

— Пожалуйста, вне очереди!

— Хорошо, конечно, — сказал капитан, не читая их и кладя на большой желтый ящик.

Нина хотела сказать: «Прочтите!» Но потом подумала: «Лучше уж так… да и времени нет…»

— Вы уж, пожалуйста, не задерживайте, — попросил и Алешенька.

Капитан Полторацкий после отъезда гостей прочел телеграммы.

Долго держал их в руках, долго рассматривал почерк, адреса…

Потом позвонил в Главную квартиру.

— Нечего и думать отправлять эти телеграммы, — сказал Сахаров. — Барышня хочет поднять скандал на всю Россию!

Полторацкий разорвал телеграммы и бросил клочки в печь.

… Переехали фушуньскую ветку. Со стороны Фушуня шел паровоз с пятью вагонами, на переезде стоял солдат железнодорожного батальона с флажками в руке, с винтовкой за плечами. Он дал сигнал Васильеву обождать. Нина подумала: ждать три минуты! Васильев, должно быть, угадал ее мысль, что-то пробормотал и погнал коней прямо на сигнальщика, — тот отскочил, двуколка промчалась перед самым паровозом.