Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

За передним столом захлопали в ладоши, выпили, сели, стали есть. Поднялся новый оратор:

— Господа, повеяло весной… — и затараторил: — Новая эра… благо народа… прогресс… установленный порядок правления…

Либерал говорил быстро, слова его, каждое в отдельности, были красивы, многозначительны, но общий смысл их ускользал от слушателей.

Его сменил новый оратор:

— Нам надо решить, правильно ли князь Святополк-Мирский признаёт ответственность министра только перед государем? — Либерал схватился за спинку стула. — Князь уверяет, что всякая иная ответственность «искусственна и номинальна». Позволительно спросить уважаемого министра…

— Цацырин, закусите, — сказала Дашенька. — Вот доктор Сулимин, — она указала глазами на своего соседа в синей тужурке, — утверждает, что сейчас как раз время для принятия пищи…

— Господа, — заливался оратор, — министр обещал решить вопросы о школе, продовольствии, дорогах и, наконец, о язве нашего государственного бытия — о позорном отношении к евреям. Напоминаю слова министра: «Я прошу передать вашим единоверцам, — сказал князь одному из евреев, — что правительство занято разрешением их нужд».

Музыка снова заиграла попурри, официанты направлялись с бутылками и дымящимися блюдами к господам, сидевшим за длинным столом.

Уже почти два часа, не переставая, говорили либералы. И вдруг Цацырин увидел Глаголева, Красулю и неподалеку от них Пудова. Красуля стоял с листком в руке. Ему предоставили слово. Он прочел решение некиих рабочих кружков передать правительству требования рабочей демократии через либеральную демократию.

— «Мы убеждены, — читал Красуля, — что либеральная демократия способна искренне, чистосердечно отстоять наши требования…» А сами требования разрешите представить дополнительно.

— Браво, браво! — захлопал в ладоши Андрушкевич, причем он только делал вид, что хлопает; ладони его беззвучно касались одна другой. — Браво! Конечно, всеми силами будем защищать! Рады, что вы доверяете нам, либеральной демократии страны. Пора, всеобщее единение сил…

Сто раз во время этих речей хотелось Цацырину вскочить и попросить слова, но он ждал, не будет ли какого-нибудь выступления более значительного, чем все эти разглагольствования, И вот выступил Красуля. От имени российской социал-демократии выступил! Просит, сообщает пожелания… Что за пожелания? Что за чепуха! Кто его уполномочил, кто дал ему право? «Вот теперь!» — сказал себе Цацырин и встал… В зале ели, пили, речи ораторов иной раз заглушались стуком тарелок, шумом голосов, но, когда невысокий молодой человек в скромном сером сюртучке встал и заговорил, в зале вдруг наступила тишина.

Цацырин говорил:

— Господа! Правительство быстрым шагом идет к банкротству. Государственный доход и деньги, полученные по иностранным займам, уходят на содержание чиновников, полиции и войска, которое должно защищать царское самодержавие от русского народа…

— Позвольте, позвольте! — привстал Андрушкевич.

— Сейчас, сейчас, господин адвокат, я буду краток. В городах — безработица, в торговле и промышленности — застой. И вот правительство спохватилось и заговорило о доверии. Поздно заговорило! Никто не поверит! И вы, господа либералы, тоже не верите. Ведь в том же номере «Правительственного вестника», о котором упоминалось здесь, рядом с царским указом сенату «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» напечатано правительственное сообщение с угрозами не только по отношению к революционерам, но и по отношению к вам, господа либералы. Какое же вы можете после этого питать доверие? Я обращаюсь к оратору, читавшему резолюцию каких-то неведомых мне рабочих кружков. Она смехотворна.

— Позвольте, позвольте!.. — закричали за столом.

— Господа, в зале сидят настоящие рабочие. Они меня уполномочили заявить, что они никогда не доверят защиты своих требований вам, господа либералы. Вот у вас в руках бокалы с шампанским. Разве свободы можно добиться с бокалами в руках? Может быть, вы и добьетесь чего-нибудь для себя, но рабочие по-прежнему будут ютиться по душным, сырым комнатенкам, а возвращающиеся с войны безрукие и безногие солдаты по-прежнему будут дохнуть с голоду. Вы, может быть, свободно будете писать в своих газетах и книгах о том, что выгодно вам, а рабочих за их рабочие книжки по-прежнему будут сажать в тюрьмы. Мы первыми десять лет назад вступили в борьбу с царским правительством, и не мы должны просить вас о поддержке, а вы, господа либералы, должны организоваться и поддержать наши политические требования.

— Вы не имеете права! — крикнул Глаголев.

— Это вы не имеете права! — раздались голоса из рядов заставской делегации.

— Господам рабочим мало улицы, так они и здесь хотят трахнуть нас по темечку булыжником!

Это кричал господин в белой крахмальной манишке с галстуком бабочкой, с салфеткой, заткнутой за воротник, и теперь, в момент возмущения, охватившего господина, висевшей только на одном язычке… Он показывал кулаком себе на темя: вот, мол, как вы хотите трахнуть нас булыжником!

— Попросите их вон! — взвизгнул женский голос.

Цацырин усмехнулся, посмотрел на своих.

— Пойдем! — кивнула головой Дашенька, — Ты сказал все — и превосходно. Молодец! Больше нам незачем здесь оставаться. Но пусть не думают Глаголев и Красуля…

— Да, пусть не думают! — повторил Цацырин. — Господа, мы уходим не потому, что вы нас гоните, а потому, что нам стыдно за вас.

Цацырин и его товарищи покинули ресторан. Был уже поздний час.

По правилам конспирации нужно было разойтись в разные стороны, но расходиться не хотелось. Пошли по Литейному. С севера, от Невы, дул холодный ветер, небо там было темное, и свет фонарей только усиливал его темноту.

Как-то вечером, когда чайная уже закрывалась и за столами сидели только два извозчика, Евгений Пантелеймонович отозвал Варвару:

— Завтра монархисты собираются устроить демонстрацию. Против нашей чайной у них зуб…

— Знаю, — сказала Варвара. — Пикунов третьего дня встретил меня на улице и обозвал.

— Как обозвал?

— Не повторю я, не нужно.

— Разрешаю тебе завтра не приходить.

— Приду, Евгений Пантелеймонович.

Завтрашний день был воскресным.

Варвара рано пришла в чайную. Осмотрела столики, приготовила буфет. Евгений Пантелеймонович сидел уже за конторкой. Официанты, молодой Евсеев и пожилой Сизов, явились оба.

Ночью прошел дождь, на улице была слякоть, пар стоял над отмякшей землей. Казалось, зима уже позади и это весна вступает в свои права. Варвара несколько раз выходила из чайной. На улице не было заметно ничего особенного.