Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Вот настоящий закон жизни, Варюша: что здорово им, то нездорово нам.

Клал локти на стол и оглядывал чайную маленькими зоркими глазами. К нему подсаживались. И долго за этим столиком говорили вполголоса, нагибаясь друг к другу, вытаскивая и читая какие-то газетные листки.

Частым гостем в чайной стал Добрынин. Появлялся он под вечер и устраивался за угловым столиком. Евгений Пантелеймонович сейчас же за свой счет ставил перед ним бутылку пива.

Потом солдата кто-нибудь приглашал, разговор заходил о войне. Добрынин описывал маньчжурские сопки, китайцев, японских солдат. Он был ранен в ночном бою под Ляояном.

— Крепко стояли под Ляояном, — говорил он. — Эх, русский человек, все он может, ничто ему не страшно… И офицеры там с нами были как свои. Тут посмотришь на офицера — плюнуть хочется, а там офицер в бою умирал рядом с тобой. Были, конечно, всякие, — добавлял он.

— А голодали?

— Случалось. Винтовок не хватало, патронов не хватало, пушек горных нет… Солдат не обут, не одет.

— Ты, Добрынин, воевал, здоровья и сил лишился, а теперь будешь пропадать с голоду в царской столице?

Как-то Пудов сказал на это:

— Ничего, ничего. Либералы ему помогут.

— Ты что, смеешься, Пудов? — спросил Цацырин.

— Помогут общему делу, помогут и ему. Читал сегодня в газете? Либералы-то по всей стране зашевелились: и в Москве, и в Одессе, и в Смоленске, и в Киеве… Банкет за банкетом. Только зря на иных шумят наши социал-демократы.

— Почему зря?

— А зачем нам пугать господ либералов? — Глаза Пудова обежали слушателей и остановились на Цацырине. — Можно ведь скромно и тихо. Мы, мол, вас приветствуем, мы, мол, к вам присоединяемся и просим…

Он говорил медленно, многозначительно, голос у него был с хрипотцой. И глядел он хитро и не волновался, как не волнуются люди, совершенно убежденные в своей правоте.

— К кому присоединяемся, кого просим? — вскипел Цацырин. — Мы десять лет несли на своих плечах всю тяжесть кровавой борьбы, расшатали царский трон, а теперь «присоединяемся и просим»? Нет, шалишь, Пудов, пусть они присоединяются к нам и нас просят!

Цацырин выпрямился и сдвинул на затылок картуз.

— К нам они не присоединятся, Сергей, — они теперь сильны, они теперь весь наш воз потянут. На банкет в воскресенье пойдешь?

— Собираюсь.

— Ну то-то же. Либералы могут сослужить нам теперь хорошую службу. Нас к правительству не допустят, а их допустят, и они защитят там все наши требования.

— Как, либералы понесут царю и его правительству наши требования? — снова удивился Цацырин. — Что ты придумал? Ведь первое наше требование, рабочих социал-демократов, — полное уничтожение царской власти. Разве это либералам по плечу? Ведь все их требования — верноподданнейшие ходатайства, а не революционный протест!

«Вот Григорий, тот бы тоже горячо сказал», — подумала Варвара, выходя в кладовую за колбасой.

В кладовой, за кадками и коробками, среди свертков лежали свертки, такие же, как и все остальные. Но за ними поздно вечером или рано утром приходил Цацырин и уносил в ночную или предрассветную мглу.

Андрушкевич приехал к Глаголеву. Долго снимал в передней пальто, рассматривая миловидную горничную, которая хотела помочь ему, но от услуг которой адвокат демократически отказался. Снимая пальто, он рассмотрел не только горничную, но и переднюю и коридор за передней; и в передней, и в коридоре стояли стеллажи с книгами. Квартира была более чем приличная.

Когда Андрушкевич вошел в кабинет, Глаголев поднялся из-за стола и шагнул навстречу, опустив большую голову с желтыми правильно расчесанными волосами. Лицо его озарила улыбка, голос прозвучал настолько тонко, что поразил даже Андрушкевича, неоднократно слыхавшего глаголевский голос.

— Очень рад!

— Очень рад!..

— Давно хотел, но знаете ли, Валериан Ипполитович, сумасшедшая сейчас жизнь!

— Очень рад, очень рад…

— Помните наши южные встречи?

— Еще бы!

— А гостиница? С претензиями были номерки… Эх, наши русские гостиницы! Медведю в них останавливаться, а не человеку!

Говорили много и пустословно, нащупывая друг друга.

Глаголев чувствовал удовлетворение: к нему, социал-демократу, меньшевику, пришел вождь русских либеральных интеллигентов! Вот это победа! Не очередная глупая стачка на заводе, не уличная демонстрация, которая привлекает на себя полицию и казаков. Воистину историческое событие свершается сейчас в этой комнате.

Когда у Глаголева бывало хорошее настроение, он любил попотчевать гостя в кабинете чаем и домашними сластями. Прислуга в кабинет при гостях не допускалась, таков был демократический стиль жизни Глаголева, только жена и дочь! И сейчас он приоткрыл дверь в столовую и попросил:

— Сашенька, чайку нам!

Дверь мгновенно распахнулась.

— Сашенька, познакомься: ораторская слава нашего города и всей либеральной России — Борис Андреевич Андрушкевич!

— Сердечно, сердечно!..

— Я… чрезвычайно!..

— Сашенька, чайку бы нам… У нас, Борис Андреевич, по-домашнему, попросту, лишней прислуги не держим.

Через несколько минут жена и дочь вошли с подносами. В углу для таких случаев имелся столик, который раскладывался на четыре столика. Но в настоящую минуту потребовалось только два. Сашенька и Алевтина, одна полная, другая худенькая, в благоговейном молчании приготовили столики и поставили чай и сласти перед Глаголевым и его гостем.

Гость и хозяин заговорили о судьбах России, культуры и рабочего движения.

— Приходится мне частенько разъезжать, — рассказывал Андрушкевич, — многое я, как говорится, знаю из первоисточника. На днях в одном небольшом городишке, где и идей-то никаких не должно быть, гимназисты поймали полицейского и так вздули его, что блюститель порядка через сутки богу душу отдал. Причина расправы: полицейский высек еврея… В другом медвежьем углу бросили бомбу, бомба попала в ратушу и разворотила полстены. Есть убитые. Люди боятся по вечерам на улицу выходить. С одной стороны, весьма отрадное явление, с другой — наша российская темнота! — Он произнес последнее слово по слогам: те-мно-та!

— Наше социал-демократическое большинство обожает бомбы, — заметил Глаголев.

Андрушкевич с некоторым удивлением посмотрел на собеседника: насколько он знал, подобное бомбометание противоречило воззрениям социал-демократов, — однако не возразил.

— А в одном приволжском городке имело место принципиальное явление. Существует там фабричка. Задумали рабочие на фабричке устроить забастовку. Дело похвальное, но причин для забастовки никаких. Устроили ее под лозунгом: «Везде устраивают, а мы что, хуже других?» Честное слово! Так на них, Валериан Ипполитович, весь городок ополчился. Старики и те пошли — и такой порядок навели своими дубинками, что с фабрики две телеги трупов увезли.