Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

День прошел в ожидании батюшки, о котором одни говорили, что он обсуждает петицию в соседних отделах, другие, что поехал к градоначальнику с требованием отозвать из города войска. Кто уходил обедать домой, кто — в трактиры. В открытые двери Собрания непрерывным потоком входили и выходили люди.

К вечеру вокруг клуба собралось столько народу, что решили обсуждать петицию не в помещении, а на дворе. В семь часов засияли фонари, подкатила коляска, из коляски вышел Гапон, его провели во двор, к бочке. Вокруг стояли рабочие с фонарями, пылали и чадили факелы. Катя присматривалась к батюшке. Кто он, этот священник, увлекающий сейчас за собой рабочих к царскому дворцу? Провокатор, сознательно делающий преступное дело, чтобы помочь царским жандармам потопить в крови народный протест? Фантаст ли, убежденный в своей правоте? Или ловкач в рясе, пытающийся воспользоваться народным горем, народным возмущением для того, чтобы сделать политическую карьеру?

Она не могла решить этого вопроса, но ее захватил общий подъем.

Глава Невского отдела Митрофанов блеющим тенорком, похожим на псаломщицкий, читал петицию:

— «Мы, рабочие г. Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

… Первая наша просьба была, чтобы хозяева вместе с нами обсудили наши нужды, но и в этом нам отказали, в праве говорить о наших нуждах…

… Все оказалось, по мнению наших хозяев, противозаконно. Всякая наша просьба — преступление… Пожалеть рабочего, бесправного, измученного человека, — значит совершить тяжелое преступление… Государь, разве это согласно с божескими законами, милостью которых ты царствуешь?..»

Катя слушала напряженно, как слушали все, и вдруг слова, полные самоуничижения, смирения и полной отдачи себя во власть царю-батюшке, сменились другими. И эти другие, как набатный колокол, зазвучали над толпой.

— «… Свобода и неприкосновенность личности, свобода слова, печати, собраний!

… Обязательное народное образование на государственный счет!

… Равенство всех перед законом!

… Восьмичасовой рабочий день!

… Повели немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий… повели, чтобы выборы в Учредительное собрание…»

— Вот это уже наш голос! — шептала Катя, ощущая прилив силы и гордости.

Петицию приняли.

Гапон стоял на бочке, в длинной шубе, несмотря на пышность шубы, явно тщедушный, и не столько говорил, сколько выкликал:

— Вы дошли до полного изнеможения… Надо быть готовыми на все… Согласны ли вы умереть за наше правое дело?

— Умереть… умереть… умереть!.. — катилось по толпе.

— Я так и знал. Царь — это правда. Вне царя — нет правды! Завтра — в десять утра… Все вместе. Иконы и портреты государя нашего с нами! И без оружия! Слышите ли? Так надо!..

Лицо его было запрокинуто, борода топорщилась. Его сняли с бочки, понесли. Кто-то запел молитву.

Цацырин вскочил на бочку:

— Товарищи! Если хотите идти, вооружайтесь! Берите оружие! Войска кругом!

Ему не дали говорить.

— Оружие! — возмутился Михаил. — Перочинного ножа не возьмем! Мы не разбойники, мы мирные, честные люди!

— Мы честные люди! — кричали гапоновцы и выбрасывали из карманов складные ножи.

Когда сестры вернулись домой, отец уже сидел за столом, около него лежало евангелие.

Маша села рядом и положила перед отцом лист с текстом петиции.

— Смотри, отец, что здесь сказано: «Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты, невежества. Ведь ты поставлен на счастье народу…»

— Хорошие, правильные слова!

— Отец, а рядом вы требуете Учредительного собрания, парламента, гражданских свобод! Требовать парламента — это значит требовать, чтобы вместо царя управлял народ, его представители. Требовать свободы слова, печати, союзов, собраний — это значит отнять у царя и его министров всю их власть. Ведь это низвержение самодержавия, отец! Неужели царь с огромной шайкой великих князей, губернаторов и жандармов добровольно откажется от власти? От роскошной, сытой жизни? Никогда, отец!

— Никогда не откажется, — повторила и Катя, — Я видела каторгу; ох как он там уничтожает людей!

— По-вашему, если мы придем к царю, расскажем, попросим тихо, с надеждой, с молитвой, то на нас он вышлет цепных собак? — Голос Михаила зазвенел, спокойствие покинуло его. — Не бывало этого на земле и не будет! Петр Великий жил среди народа, работал, как простой мастеровой, а ведь царь был! «Царь есть правда», — сказал батюшка. Министры, чиновники заслонили нас от нашего царя Николая!

Маша встала и заходила по комнате.

— Ты пойдешь, мама? — спросила она мать.

— Пойду с ним…

Наталья выгладила уже белье, которое завтра утром наденет Михаил, и принялась разглаживать свое платье.

— Сегодня к Святополк-Мирскому ездили писатели — обратить его внимание на то, что в городе слишком много войск. Не принял. Поехали к Витте, тот сказал: «Ни в чем не могу помочь вам; все это, и войска и прочее, в ведении министра внутренних дел…» Чувствую, отец, будет большое несчастье. Солдат для доброго не приведут.

Я тебя уважаю, Маша, и потому скажу: успокойся, не будет ничего плохого.

Маша вздохнула:

— Давайте пораньше ляжем спать. Цацырин обещал в шесть прийти.

Ночью Катя спала спокойно, а Маша и мать ворочались с боку на бок.

Маша часто вставала и пила воду. Что царь не удовлетворит просьб рабочих, она была уверена: невозможно ему удовлетворить, для этого нужно пойти войной против собственных помещиков и капиталистов, другими словами, произвести социальную революцию. Может он это сделать? Нет! Следовательно, петиция не будет удовлетворена, и это поможет русскому пролетариату перейти на новую ступень политического сознания. Русский народ должен понять: царь — враг ему.

И еще по одной причине Маше не спалось: она наконец разрешила для себя, казалось, неразрешимый вопрос.

В шесть утра в комнату постучали. Маша вскочила. Цацырин!

Пошла с ним по коридору. Было совсем темно. Провела ладонями по его лицу, взяла осторожно за голову и вдруг прижалась губами к его губам.

— Ты что… Маша! — прошептал Цацырин. — Ведь я…

— Что? Женат? Знаю. А вот что нас ждет сегодня, не знаю, и потому не хочу больше игру разыгрывать. Не она твоя жена, а я…

И заторопилась, чтобы он не стал говорить, противоречить, мучить:

— Может быть, ты спросишь: чем виновата Полина? Да ничем… Пусть уйдет — и все… Слышишь, Сергей, пусть уйдет… Я не прошу у тебя прощения. Я тоже ни в чем не виновата.

Она говорила в самое его лицо, обдавая дыханием, почти прикасаясь губами к его губам.

— Пойдем в комнату.

— Да, пойдем в комнату, — проговорил он наконец.