Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Он только что был в городе, — войск еще прибавилось, стоят на площадях, жгут костры.

— Пришли ко мне Добрынин и Годун, — рассказывал он тихим голосом, — Годун — тот с револьвером, а Добрынин просил достать ему. Я, говорит, солдат. Хоть и без руки, да солдат. Дал ему револьвер.

Окончил рассказ и не уходил. Кто действительно виноват: он или Маша? Или, быть может, Маша права: нет виноватых… А как же Полина?..

В шесть утра за заставой стали подыматься и надевать праздничные платья. Прибежала Тишина, спросила:

— Вы идете? А я боюсь… говорят, столько солдат!

— Я не боюсь, — сказал Михаил. — Дети пойдут впереди с иконами, неужели по детям будут стрелять?

— Митрофаниху видела. Будто бы Митрофанов вечером заходил к Белову и тот сказал: «Мы, жандармы, ни в чем вам препятствовать не будем. Идите как хотите…»

Снова пришел Цацырин, принес сумку с перевязочными средствами.

— На всякий случай, — сказал он, передавая ее Кате. — Эх, не так надо, дядя Миша! Разве ж так надо с нашим правительством? Вы к нему за правдой… Разве у него есть совесть?

Вышли в десятом часу утра. Митрофанов, председатель Невского отдела, шел впереди, за ним дети и старики с иконами и царскими портретами.

Бледное утро подымалось над трактом, над тысячами людей, шедших медленным, торжественным шагом.

Катя и Маша шли рядом, справа и слева Цацырин, Годун и Добрынин.

Казалось, ничего худого не могло произойти в это тихое январское утро. Действительно, женщины, дети… Царские портреты, иконы…

Но в молчании, с которым шли, в прислушивании к тому, что творилось вокруг, сквозила тревога.

Внезапно передние остановились. Задние, не понимая, в чем дело, стали напирать. Из уст в уста передавалось, что у Шлиссельбургского полицейского участка стоят солдаты и офицер уговаривает рабочих повернуть назад.

Зачем же поворачивать назад? Кто-то закричал:

— Нет нам дороги назад!

Оглушительно прозвучал выстрел, потом залп; из-за домов выскочили драгуны, врезались в толпу, заполосовали шашками. Это было так неожиданно, невероятно и стремительно, так ни с того ни с сего, что несколько минут люди продолжали стоять, как стояли, не понимая, не веря тому, что происходит. Маша слышала гневный голос старого рабочего, говорившего наскочившему на него драгуну:

— За что ты на меня поднял шашку? Опусти ее. Эх ты, молокосос!

Солдат растерянно оглянулся и вдруг ударил рабочего шашкой по шее. Рабочий упал. Снег обагрился. Люди с криками бросились в стороны.

И сейчас же раздались сухие короткие револьверные выстрелы. Катя увидела Годуна, который выстрелом сбросил с коня убийцу старика рабочего.

Маша и Цацырин ломали забор, отгородивший тракт от берега Невы, к ним присоединились другие. Доски выломали.

— Сюда, сюда, на лед! — звал Цацырин.

На тракте снова стреляли.

Катя не почувствовала страха — она слышала стрельбу на войне, она видела раненых и убитых… Не страх охватил ее — страшная ненависть, которая почти лишила ее рассудка. Она хотела стрелять в тех самых солдат, которых спасала от смерти на полях Маньчжурии. Но разве это те самые солдаты? Разве драгуны, стреляющие в нее и других русских людей, похожи на тех солдат, которые умирали за этот же русский народ там, в далекой Маньчжурии?!

— Дай мне, Годун! — схватила его за плечо.

Годун стоял, расставив ноги, вблизи лежало трое убитых драгун. Четвертый, сдернув с плеча карабин, целился в него…

— Щенок! — крикнул Годун и послал в него последнюю пулю.

Драгун выронил карабин и схватился за гриву коня.

— Всё, последняя! — Годун повернул Катю кругом и толкнул ее к забору. — Скорей!

Катя шла вниз по реке. Увидела Добрынина с его Феней. Добрынин поминутно останавливался и смотрел туда, откуда доносился шум побоища; Феня подхватывала его под руку и влекла дальше, Шинель на Добрынине была расстегнута, ворот рубашки тоже, В левой руке он держал револьвер.

— Драгун хотел ударить его шашкой, — сказала Феня, — да Шура укрылся за трубу.

— Машу не видели?

Феня отрицательно покачала головой.

— Повела людей на тот берег, — сказал Добрынин.

— А Цацырин? Он только что был здесь.

— Вон Цацырин!

Цацырин и Годун несли раненого. Положили осторожно под откос и побежали назад. Откуда-то из города доносились залпы. Катя склонилась над раненым. Сабельный удар раскроил ему череп.

Люди шли и бежали по Неве, кто на правую сторону, кто вверх.

К вечеру Маша вернулась домой. Вокруг казармы на улицах и на тракте непривычно пустынно. Рота за ротой проходят войска, оцепляют заводы, фабрики. Затаив дыхание поднялась Маша по лестнице.

Отец лежал на кровати, мать сидела за столом, глядя на огонек лампы.

— Машенька!

Катя вернулась под утро. Ее уж и не ждали. Молча сняла шубку, платок, вымыла лицо, руки.

— Годун — молодец! Раздобыл карабин и два подсумка патронов. По всему городу убитых столько, что и перед Маньчжурией не зазорно… Даже поверить не могу… До сих пор как во сне!

Михаил пролежал на постели весь следующий день. Он не спрашивал, продолжается забастовка или нет, не спрашивал, что делается за заставой с теми людьми, которых он знал. К столу он тоже не вставал, Наталья позвала его разок, вздохнула и больше не звала.

Иногда он лежал с открытыми глазами, иногда с закрытыми, и тогда можно было думать, что он спит. Но он не спал. Он слышал, как Катя рассказывала о том, что было на Дворцовой площади, об убитых женщинах и детях, о сотнях трупов, которые свозятся во все морги города, о том, что царю мало еще этого злодеяния и его псы рыщут по городу, хватают, арестовывают…

В детстве, после памятных событий с отцом Быстровым, Михаил разделил человеческий мир на две части: на людей жадных, бессовестных, стяжающих и на людей, знающих правду и живущих тихо и незлобиво. Пусть им не сладко, но они придут к истине. С этой верой, сам не желая ничего стяжать, он тихо жил в течение многих лет. В юности она его утешала, с годами утешать перестала. С годами его все более угнетала мысль, что неправды так много, что она грозит утопить всю правду. Когда он услышал Гапона, он поверил ему. Да, вот путь христианской, сердечной просьбы. Это и есть путь, на котором доброе победит.

Сейчас, лежа в постели то с открытыми глазами, то с закрытыми, он уже не хотел, не мог думать, что произошло обычное дело на земле, зло снова проявило себя и надо смириться, простить по-христиански злодеев и идти дальше с тем светом, который живет в твоем сердце. Сейчас все подобные мысли были для него противны. Он чувствовал такое негодование, такое возмущение тем, что царь и его прислужники нарушили самые простые отношения между людьми, которые даже у зверей незыблемы, — даже пес не будет уничтожать своих щенков, которые потянутся к нему! — что точно заново увидел всю жизнь.