Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Господин капитан! — крикнул он шедшему впереди солдат офицеру. — Кто вам разрешил стрелять? — И затряс тростью.

Таня услышала озлобленный голос капитана:

— Проходите, ваше превосходительство, проходите!

Генерал опустил палку, плечи его ссутулились.

— Да, — сказала Таня, — все, даже генерал! Всенародный позор! Теперь все ясно, Маша, все, все, до последней точки!.. Хорошо, пусть!

Глаза ее горели, кудрявые волосы выбились из-под шапочки.

— Идем туда, к нашим!

Они шли к Николаевскому вокзалу, потом по Старо-Невскому, останавливались, встретив кучку прохожих, говорили коротко:

— У Гороховой палачи расстреляли мирных, невооруженных людей, убит студент… — И шли дальше.

«…Вооружаться, вооружаться, по три человека, по пять, по десять!.. Каждого казака, полицейского, жандарма!..»

— Что ты бормочешь, Дашенька? — спрашивала Маша, заглядывая ей в лицо.

— Я бормочу? Я только думаю.

Они дошли до Лавры, никого из заставских не встретили и повернули назад, так как до начала митинга оставалось мало времени.

К четырем часам у Казанского собора собралась стотысячная толпа: молодые и пожилые, мужчины и женщины, рабочие и чиновники, студенты и гимназисты с красными повязками на рукавах, с красными бантами и красными знаменами, реющими над головами. Невский был запружен, соседние с магистралью улицы тоже. Все уже знали о событиях на углу Гороховой. Огромное человеческое море мерно колыхалось, мерно дышало, ожидая ораторов и решений.

Кто будет выступать? Называли имена публицистов, адвокатов, представителей политических партий. Таня настойчиво пробиралась вперед, чувствуя страшную потребность говорить самой. «Всего несколько слов, всего несколько слов…»

Наконец она и Маша уперлись в плотную каменную стену людей.

— Ты знаешь, я возмущена, — говорила стоявшая рядом дама своей приятельнице, — к картежникам в Петровский яхтклуб известие о манифесте пришло чуть ли не в полночь! Можешь себе представить, никто из них днем не удосужился узнать! Но как только узнали, потребовали шампанского и вывалились на улицу. У Благородного собрания встретили одного видного артиста. Сообщили ему, представь себе, о своей необычайной радости и дарованных России свободах и уговорили его спеть гимн. И видный артист, представь себе, спел дважды! А мой Никандр Александрович заявляет, что, если где-нибудь в театре будет теперь исполняться гимн, он не встанет… — Дама смотрела на приятельницу, на Таню, на Машу, меховая шапочка сидела у нее почти на бровях, делая лицо сердитым. Она ожидала, что ее спросят, кто же был тот видный артист, но в это время издалека, неровно, с порывами ветра, донеслись звуки гимна. Пели за Гостиным двором. Разговоры смолкли. Десятки тысяч людей повернулись в ту сторону, откуда неслись знакомые звуки. И вот вся огромная толпа дрогнула, колыхнулась и медленно двинулась к Садовой.

На углу Садовой стояла группа рабочих из-за Невской заставы. Цацырин первый заметил черносотенцев. Над ними развевалось белое шелковое знамя с синими словами: «Да здравствует царь и свобода!» Черносотенцы, одетые на русский манер в поддевки и сапоги, приближались, пение гимна звучало все громче.

Хотя вокруг было много красных флагов, но Годун, шагавший вместе с заставскими, вытащил из-за пазухи еще одно полотнище, шпагатом прикрепил его к трости и поднял над головой.

Не пропускать, не пропускать черную сотню!

Заставские и те, кто был в районе Садовой, убыстряя шаг, ринулись навстречу певшим «Боже, царя храни».

Стена шла против стены. Передние столкнулись. Черносотенцы были вооружены дубинами.

— Гимназиста убили дубиной! — передавали по рядам.

Скупо прозвучал выстрел… Протяжный вой, ослабевая, держался минуту, потом погас.

И вдруг черносотенцы покатились назад. Они бежали, топоча сапогами, ныряя под арки Гостиного двора, укрываясь в переулки. Их не преследовали.

Цацырин увидел убитого знаменосца, — черносотенец лежал, подвернув ноги, запачкав сапогами свое знамя.

— А ведь это Гусин, — присмотревшись к убитому, сказал Цацырин, — лебедевский приказчик!

По рядам понеслось:

— Разогнали, разогнали! Назад, назад! Оратора!

Слов первого оратора Таня и Маша из-за далекого расстояния не слышали, он стоял на цоколе памятника Барклаю де Толли и, судя по жестам, призывал к чему-то решительному.

— Кто он, не знаете? — спрашивала Таня.

— Кажется, эсер.

— Почему же эсер? — Молодые женщины настойчиво пробирались вперед; теперь, после событий у Садовой, в рядах демонстрантов стало просторней.

Слова второго оратора Таня и Маша уже разбирали. Рядом с бронзовым Кутузовым-Смоленским стоял доктор Сулимин, тот, которого она навещала на Фермерском шоссе, Таня привыкла к тому, что у него голос негромкий. Теперь она изумилась. У доктора оказался отличный, звучный голос. Кратко описал он события у Технологического института, тупую ненависть командира семеновцев не только к студентам и профессорам, но даже к самым камням учебного заведения и передал разговор по телефону между Витте и Мином. На вопрос Витте: «Кто вам разрешил стрелять в русский народ?» — Мин ответил, что он стрелял не в русский народ, а в бунтовщиков и что он знает, кто ему разрешил…

Мы с вами тоже знаем, кто ему разрешил, — говорил Сулимин, — это царь, его присные и приближенные. Они и впредь будут разрешать Мину делать то, что ему хочется, то есть уничтожать нас с вами. Не верьте обещаниям свободы на бумаге, верьте крови на Гороховой!

Гул голосов прокатился по площади. Оратор призвал к вооруженному сопротивлению, указывая магазины, где можно достать оружие.

Он еще не кончил, не соскочил, еще не исчез в толпе, как рядом с ним появился боцман. Снял бескозырку и взмахнул ею.

— Зачем магазины? — крикнул он. — Что в магазинах? Пугачи да охотничьи двустволки? К нам, к нам, в восьмой, в четвертый, в восемнадцатый флотские экипажи. Мы пойдем вместе с вами с оружием в руках!

От криков «ура», рукоплесканий, собственного крика, оттого, что она не могла совладать с восторгом, вдруг охватившим ее, Таня на мгновение обезумела. Схватила Машу за руку:

— Маша, Машенька!.. Как хорошо!

Она увидела Сережу Цацырина, которого подсаживали на цоколь.

От имени Петербургского Совета рабочих депутатов он сообщил, что будут организованы торжественные похороны погибших за последние дни от рук царских опричников и что борьба будет продолжаться до полной победы рабочего класса.

Перед ним было море голов, молодых и старых, в шляпках и платочках, в картузах и шапках; часто попадались офицерские и солдатские фуражки. Увидел ли он Таню и Машу? Неужели не увидел? Маше страшно захотелось, чтоб Сережа увидел ее сейчас, она подняла обе руки и замахала ими.