Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

В первую минуту она даже не знала, что делать. Бежать домой сообщить матери? На заседание Совета, к своим? Или же сразу за Невскую заставу?

А людей у забора собиралось все больше. Громко читали, восклицали. Верили и не верили своим глазам.

На Кронверкском голые деревья, но ведь тепло. Воздух сырой, приятный. Каблуки ботинок мягко ступают по черной сырой дорожке. Расстегнула воротник пальто, отрезвела и поняла всю опасность, грозившую от царского манифеста.

— Ведь не исполнит, солжет! — сказала она громко. — Не может «даровать» — это противно его природе!

…Цацырин узнал о манифесте тоже утром. Он и Годун наводили порядок на Выборгской стороне, где продолжали работать небольшие предприятия. Когда Сергей появился в конторе мастерской Подвзорова и, не предъявляя никаких документов, сказал магические в эти дни слова: «От Совета рабочих депутатов!» — к ним выбежал сам хозяин.

— Немедленно прекратить работу!

— Вы знаете… — начал оправдываться Подвзоров.

— Четверть часа времени! — повысил голос Цацырин.

Узнал или не узнал его Подвзоров? Возможно, узнал, потому что глаза его вдруг поблекли, и он стоял, склонив голову набок, и только повторял:

— Слушаюсь! Немедленно! Прошу извинить! Недоразумение в силу неизвестности…

Манифест мастеровые увидели на стене дома. Они долго молчали, внимательно читая строку за строкой.

— Законодательная Дума! — бормотал Годун. — «Привлечь к выборам все классы населения!» Братцы мои, ведь в таком случае мы их в бараний рог согнем!

Через два часа в Варвариной комнате собрался под-районный комитет.

Цацырин ходил по комнате и, как бы рассуждая сам с собой, говорил, поглядывая на товарищей:

— С одной стороны, победа: Булыгинской совещательной Думы нет! Сдунули, смели в мусорную яму. Но с другой — нужна осторожность. Посмотрим, товарищи, как на деле царь сдержит свои обещания! Не сдержит ведь! Не может сдержать! Хочет внести раскол в наши ряды.

Маша сидела около печки и грела руки: она только что пришла издалека и шла по берегу на ветру.

— Надо созвать митинг, — предложила она. — Прочесть манифест и предупредить… В общем, я думаю, надо сказать то, что сказал только что Сергей.

…Пристав Данкеев виделся утром с начальством и ротмистром Чучилом. Чучил сидел у себя в кабинете в кресле, вытянув ноги, начальник Шлиссельбургской части — на стуле, а Данкеев стоял у этажерки, на которой лежали дела и коробка сигар, изредка употребляемых Чучилом.

Разговор состоял главным образом из междометий, потом Данкеев вышел на улицу и зашагал по подчиненному ему тракту.

Он увидел Цацырина и еще несколько столь же хорошо известных ему мастеровых, заходивших поочередно во все встречавшиеся на пути пивные. Оттуда через минуту выбегали посетители и направлялись к заводу, а Цацырин и его друзья следили, как хозяин прикрывал заведение.

Данкеев тихонько свистнул трем полицейским, шагавшим за ним посредине тракта, и взял Цацырина за локоть.

— По какому праву? — спросил он шепотом. — Господин Гаврилов, вы по собственной воле прикрываете свою торговлю?

— Господин пристав, депутат приказывает!

— По случаю манифеста его императорского величества, — объяснил Цацырин, — созывается митинг…

— А, так, так, — забормотал Данкеев, приходя в ярость от светлых, ясных глаз Цацырина.

Три полицейских подхватили Сергея под локти и повели.

— Постойте, вы куда? Ведь в манифесте сказано: неприкосновенность личности…

— Молчать! — прошипел Данкеев.

Если бы был извозчик, он с наслаждением бросил бы Цацырина в пролетку и во мгновенье ока доставил в часть, а так приходилось вести по улице.

Сотни человек, высыпавших в это время на тракт, видели, как Цацырина волокли в участок.

— Братцы, это как же понять? Только что царем-самодержцем… — раздался молодой голос.

— Молчать! — рявкнул Данкеев, хватаясь за кобуру.

В участке он сел за стол и револьвер положил перед собой на лист царского манифеста.

— Попортите! — предупредил с вежливой улыбкой Цацырин.

Данкеев сунул манифест в ящик стола.

— Ты что же, братец, — заговорил он, кладя на стол сжатые, кулаки. — И ты, и все там твои… Самоуправство? Магазины да трактиры закрывать? Хочешь командовать? Не хочешь пить — не пей, а зачем мешаешь пить другим?

Он приподнялся и смотрел Цацырину прямо в глаза, пьянея от ясного, спокойного взгляда молодого рабочего.

— Зачем мешаешь пить другим? Не хочешь — не пей… Понял?

— Я понимаю только одно, что вы нарушаете волю царя. Царь дал свободу, а теперь выходит, что нам и собраться нельзя по поводу царского манифеста…

— Эк говорит! — сказал Данкеев, дрожащей рукой доставая коробку с папиросами. — Беспорядка я не потерплю и тебя препровожу куда следует…

Он стал писать на четвертушке листа препроводительную.

В это время в комнате появился красный, тяжело дышащий околоточный, подошел к приставу, нагнулся:

— Господин директор завода просит освободить его…

Данкеев поднял глаза от бумажки:

— Говори толком, в чем дело?

— Тысяча народу идет участок громить!

Данкеев побледнел. Околоточный стоял, держа руку у козырька, по-видимому насмерть перепуганный. Данкеев встал и прошел в соседнюю комнату.

Околоточный опустил руку, вытер тыльной стороной ладони мокрый лоб, потом достал платок и высморкался.

Через пять минут Цацырин был на свободе.

Толпа стояла у Технологического института. Одни думали, что здесь еще заседает Совет рабочих депутатов, другие ожидали, что из института выйдут студенты, представители партий и состоится митинг.

К часу из казарм Семеновского полка, расположенных около Царскосельского вокзала, вызвали батальон. Командир семеновцев полковник Мин говорил по телефону с градоначальником, и тот подтвердил: «Беспорядков не допускать и толпу к солдатам ближе чем на полтораста шагов не подпускать».

— Тем более, — сообщал Мин своим офицерам, — что после опубликования манифеста уже были замечены разговоры между солдатами и населением. У Полицейского моста казак и цивильный вместе читали манифест, а потом жали друг другу руки, и казак говорил: «Ну, раз свобода, так свобода… Вы думаете, у нас сердца нет? А если уж искоренять, так искореняйте кого надо побыстрее, и будем жить спокойно…»

Не ближе чем на полтораста шагов!

Толпа мирно шумела, люди приходили и уходили. Солдаты стояли насупленно со своими винтовками.

Вдруг раздался взрыв. Толпа шарахнулась. Проскакали офицеры с шашками наголо, пробежал взвод солдат с винтовками на руку.

Через десять минут после взрыва восьмая рота с колена залпами стала стрелять по окнам Технологического института.