Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

После Цацырина говорил еще один депутат; ни Таня, ни Маша не знали его. Он сообщил, что Совет требует увода солдат на пятьдесят верст от Петербурга…

— Ни одного солдата в городе, ни одного полицейского!

Около Тани стоял солдат в фуражке с белым околышем, он полуобернулся к девушке и удивленно спросил:

— А зачем же нас на пятьдесят верст?

Молодое лицо с тупым носом, припухлые, обиженные губы, удивленно приподнятые светлые брови! Слова оратора хотя и показались Тане правильными, но в отношении этого солдата — бесспорно неправильными.

— Товарищ солдат, — сказала она, протягивая ему руку, — ведь вы с народом?

— Учреждение демократической республики! — раздавался голос следующего оратора. — Долой царских временщиков! Требуем всеобщей амнистии осужденным за политические и религиозные преступления! Товарищи! К тюрьмам — освобождать!

— К тюрьмам, к тюрьмам! — кричала Маша. — Ведь они ждут! Товарищи, к тюрьмам, к тюрьмам!

…А люди всё прибывали. Шли с петербургских застав, из центральных кварталов, железнодорожники, рабочие, учащиеся, служащие; шли, подхваченные одним сознанием — враг должен понести поражение!

В эту минуту и Таня, и Цацырин, и Маша, и те, кого они знали, и те, кого они не знали, верили в свою силу. Огромная, больше чем в триста тысяч человек, толпа, в сущности, уже не толпа, а часть народа, медленно, как исполинское существо, поворачиваясь, направлялась к университету, где должен был состояться второй митинг.

Впереди шли четыре офицера. Погоны они обмотали носовыми платками, шарфы затянули туго, справа и слева от них шло по три солдата. И офицеры и солдаты держались за руки, составляя единую цепь.

Встречные и окружающие кричали от восторга.

— Впервые в русской истории! — крикнул господин с бакенбардами и снял шляпу.

Электрические станции бастовали, окна слабо озаряли керосиновые лампы и свечи, а на башне Адмиралтейства, прорезая черноту Невского, вспыхнул прожектор. Свет его понесся за Садовую, за Литейный и, казалось, достиг Николаевского вокзала.

За Главным штабом толпа разбилась на два потока: один направился к Дворцовому мосту, второй — мимо Исаакиевского собора.

Хотя Грифцова не было в Петербурге, дело, намеченное им для Кати, осталось за ней.

Она отправилась в Озерки, на дачу, стоявшую среди высоких торжественных сосен, на берегу песчаного моря, за которым где-то струилась тихая речоночка Каменка.

Отправилась к человеку, носившему фамилию Сулимин.

От него она узнала, что московский пролетариат, еще недавно отстававший от питерского в стачечной борьбе, теперь показывает образцы пролетарской солидарности.

— Исключительные молодцы, исключительная сознательность! — говорил Сулимин. — Петербургский комитет обратился в МК с просьбой о помощи людьми, деньгами, оружием.

Последнее слово Сулимин произнес с ударением.

— В Москве считают, что ведущую роль в окончательной схватке с царизмом будем играть мы, питерцы, поэтому москвичи отправляют к нам двух своих лучших агитаторов и передают нам две трети всего поступающего оружия. Вот, Катерина Михайловна, эти две трети поступающего оружия имеют непосредственное отношение к вам. Его нужно будет получать и препровождать в Петербург. Оружие нам, питерцам, нужно как воздух!

Это был счастливый день в Катиной жизни. Шум сосен, песок под ногами, крошечная сажалка с прозрачной ключевой водой в саду дачи, низкие тучи, приятные, пушистые, норовистые, стремительно мчавшиеся на запад.

Она уехала в Финляндию, куда ожидали пароход с оружием. Но пароход сел на мель, и оружие попало в руки жандармов.

Катя благополучно оставила домик, где нашла приют, — странный домик, странную семью: мужа — видного торговца, любившего свою торговлю и не желавшего ничего слышать о революции, жену — революционерку, не желавшую ничего слышать о торговле. И тем не менее семья жила не только спокойно и мирно, но и счастливо. После неудачи с пароходом Сулимин направил Катю на запад, в Минск.

Явка была в халупке, темневшей среди огорода, где сейчас не было ничего, кроме жестких осенних кустов да одеревеневшего бурьяна. Улочка, на которой пристроилась хибарка, вилась по краю оврага, узкая, пыльная; осенние ветры гнали по ней сухие листья, катили крошечные камешки и ошметки неведомо чего.

В халупке Катя встретила Епифанова.

— Вот вы и нашлись! — жала она ему руки. — Вас послали помогать мне? Очень рада! И вы рады, что я — Катя Малинина?

— Рад! Ведь это вы увели Антона Егоровича с колесухи? Смелая барышня. И про мою Настю там слыхали?

Он сидел перед ней, худой, черноглазый, с запавшими щеками.

Оружия ожидали со дня на день. Катя жила тихо, на улицу не выходила; когда небо очищалось от туч, перебиралась в огородик и усаживалась за кустами.

В городе готовилась демонстрация. Предполагалось, что все передовое население Минска выйдет на улицу требовать того, чего требовал теперь для себя и своей родины каждый честный русский человек. Но демонстрация произошла не в намеченный день. Она произошла стихийно после опубликования царского манифеста.

В тот момент, когда демонстранты вышли на площадь и по ним по распоряжению губернатора солдаты, спрятанные в боковых улочках, открыли огонь, Катя и Епифанов везли с товарной станции десять ящиков.

Они услышали винтовочные залпы, следовавшие друг за другом с размеренной точностью, и поняли, что убийцы делают свое дело.

Возница придержал коня. Епифанов схватился рукой за край ящика. Снова залпы, и наконец увидели бегущих. Развевались пальто и женские юбки, мелькали головы в шапках, шляпках и головы, потерявшие шапки и шляпки. Люди бросались к воротам, к калиткам, и закрытые наглухо ворота и калитки, точно рикошетом, отбрасывали их на улицу.

Оружие было рядом, но бездейственное, холодное. Но оно заговорит, заговорит!

Как провезти оружие в назначенное место? Дорога перекрыта войсками; серые шинели, винтовки, заряженные боевыми патронами, у офицеров шашки наголо! Да, страшный противник перед вами — безоружные люди, поверившие царскому манифесту и вышедшие на улицу выразить свои чувства.

— Тут не проехать, — сказал возница, — повернем сюда.

Подвода загромыхала по булыжнику.

Катя всматривается в ворота, калитки, подворотни; везде дворники в передниках, с бляхами на груди, никого не пропускают, даже своих жильцов. Кто вышел на улицу в этот злосчастный день, тот должен остаться на улице, — подберет полиция, охранка, постреляют по человеческой цели господа офицеры.

— И здесь не проехать, — говорит возница. В голосе его опасение. Это «свой» возница, он все понимает, Цепочка полицейских преградила улицу, полицейский рысцой направляется к подводе.