Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Аносов налил кружку и, закинув голову, стал пить, почти не глотая. Когда он опустил руку, лицо его было багровым.

После ужина Миронов долго курил во дворе. Он был одним из старожилов края. Восемнадцать лет назад, в июне 1860 года, прибыла в южные воды эскадра под начальством адмирала Козакевича. Прапорщик Комаров и сорок нижних чинов 4-го линейного батальона высадились в бухте, известной под названием Порт-Мэй, и основали пост Владивосток. А Миронов имел поручение крейсировать от Кореи до св. Ольги и описывать берега со всевозможной точностью. Он высаживался, жил в манзовских и тазовских деревушках, знакомился с бытом и природой края, все более сживаясь с ним, любя его, все собираясь вернуться в Россию и чувствуя, что уехать ему невозможно.

«Моя задача, — говорил он себе, — понять и изучить край, чтобы Россия знала, чем она владеет».

И еще он думал, что Дальний Восток должен заселиться толковыми, энергичными людьми, и тогда, несмотря на все препятствия, чинимые нераспорядительностью властей, петербургских и местных, Дальний Восток станет действительно русской землей.

К нему подошел Леонтий. Заговорили о полях, которые плохо родят.

— А ведь должны, ваше благородие!

Миронов оживился. Он считал, что землю на Уссури надо возделывать во что бы то ни стало. Только тогда край станет русским, когда здесь вырастет хлеб, посеянный русскими руками. Рассказывал, какой зверь водится в тайге и в море. Рассказывал о стадах китов, о нерпах на островах южнее основа Козакевича, о жемчужных и устричных банках. Перечислял редкие породы деревьев.

Потом задумался и сказал:

— Вот что еще надо тебе знать, Леонтий Юстинович… В крае мы, русские, не одни. В тайге живут охотничьи племена, кое-где китайские промышленники, а по Иману, Даубихэ и Майхэ ты встретишь и китайские деревни. Сюда уходят крестьяне из Шаньдуня, Чифу и Маньчжурии от гнета чиновников и помещиков. Так-то, Леонтий Юстинович…

Не скоро заснул в эту ночь Леонтий. В комнате было душно. В приотворенную дверь тянуло пряной ночной свежестью. У Аносовых пели. Должно быть, Бармин и Бурсов зашли к нему выпить еще по стакану рома. Женские голоса звучали тонко и меланхолично: пели сибирскую песню о бродяжьей доле.

С собой Леонтий привез дробовые ружья. На родине они были хороши, для уссурийской тайги не годились.

Пошел к Аносову. Жена Аносова коптила в сарае дичину, горьковатый душистый дымок тянулся по двору.

— Насчет винчестера или винтовки? — спросил Аносов. — Дело это весьма и весьма сурьезное.

Он сидел в своем магазине. На полу, на прилавке, на полках водка, спирт… бочки, банки, бутыли, бутылки…

— Без этого в Уссурийском крае не живут, — сказал Аносов. — Употребляешь?

— Не больно часто.

— У нас научишься.

— Ну, как сказать… что я не люблю, то не люблю.

Более скромное место, чем водка, занимали в магазине штуки мануфактуры, мыло, табак, спички, топоры, гвозди. Отдельно лежали дробь, порох, охотничьи ножи.

Ножи Леонтию не понравились: сталь жестка и рукоятки неудобны.

— Американские?

— Из Америки, первый сорт…

— Первый, да не тот! Порох тоже американский?

— Не из Тульи же везти! Два рубля пятьдесят копеек фунт.

— Так вот, Еремей Савельич, насчет винчестера…

— Дело это, брат, сурьезное, — повторил Аносов, — винчестер могу достать. Но, во-первых, я не знаю, какой ты охотник… уток ты мне таскаешь, но ведь за уток винчестера я тебе не дам. Винчестер идет в сто рублей! За него надо расплачиваться мехами, пантами, тигром… А разве ты понимаешь, как добывать панты? Ты здесь человек новый.

Голубые глазки Аносова поблескивали, острая светлая бородка торчала над воротником.

— Чего не знаем, тому научимся, Еремей Савельевич. Но за винчестер ты спрашиваешь сто рублей… Это в каком же смысле?

— Сто рублей клади на стол, Леонтий Юстинович!

— Спасибо за соседскую услугу. Как ты думаешь, Еремей Савельевич, зачем я пришел на Уссури?

— А этого я уж не могу знать. Твое дело.

— Пришел потому, что не люблю неправды. Здесь привольно. Почему же ты хочешь богатеть неправдой?

Аносов прищурился.

— Это сто-то рублей за винчестер — неправда? Уморил, уморил! С виду человек обстоятельный — жена, сын, а уморил… Богатству моему завидуешь, ей-богу! А и все-то богатство — гвозди да табак.

Он стал серьезен.

— Богатство от бога, — сказал он назидательно. — У кого много — тому прибавится, у кого мало — у того отнимется. Бедным-то и церкви не построить. Что бедный? Тьфу!

— Не о бедности я, а о справедливости!

— Беспокойный человек! Ведь я рискую: какой ты охотник, мне неведомо! Должен же я на риск накинуть?

Леонтий пошел из лавки.

Он шагал широким гневным шагом. «Какой ты охотник, мне неведомо!»

Хлебников чистил во дворе винтовку. Глаша подшивала к ичигам кусок кожи.

Лицо у Глаши круглое, а взгляд темных глаз пристальный, как у отца. Она была хороша не столько лицом, сколько всеми своими повадками, разговором, движениями, улыбкой.

— Ну что? — спросил Хлебников. — Купил?

— Дай-ка стрельнуть из твоего разок… Бьет как?

— Бьет точно.

— Ну, раз бьет точно… — Леонтий приложился.

Он сбил птицу, кружившуюся над двором. Желтоперый коршун камнем падал вниз.

— Отец! — крикнула Глаша. — Дядя Леонтий тебя, гляди, обстреляет!

Леонтий облегченно вздохнул: «Вот какой я охотник!»

— Такую цену, понимаешь, заломил — сто рублей!

— С нового берет. Он еще мало с тебя спросил!

— Ну его к черту, сам сварю винтовку. Дай только осмотреться.

На следующий день после разговора о цене винчестера Аносов повстречал Леонтия у реки и подмигнул ему:

— Долго на меня не серчай, понадоблюсь тебе.

— На тебя, Еремей Савельич, серчай не серчай — как с гуся вода…

Осенью Леонтий и Семен валили и разделывали деревья для избы. В тайгу на охоту не ходили, охотились по опушке на птиц и козуль…

До Владивостока было девяносто верст тайгой, через осыпи и кручи, по трудной тропе; но зимой, когда замерзал Амурский залив, дорога была легка.

Ехал Леонтий вместе с Аносовым и Новаком. Снег ровно прикрывал двадцативерстную ширину залива и мягкие невысокие горы на западе. Новак содержал почтовые станции от Посьета до Раздольного. Станционные избы у него крепкие, пятистенные, крытые тесом. Лошадей на каждой станции по две пары, работники, кухня для проезжих.

— Цена лошади сорок пять — пятьдесят рублей, — говорил Аносов. — Вот и посчитай… Он еще и капустным промыслом занимается… продает в Шанхай. Морскую капусту собирают для него китайцы.

Новак ехал впереди в небольшом возке.

Возок остановился. Новак вышел размяться, краснощекий, с глазами навыкате, в шапке с длинными собольими ушами.