Николай Корсунов - Мы не прощаемся

Василиса Фокеевна ушла. А он колобродил всю ночь, без конца требовал с Ульяны спрятанные ею наушники:

— Где наушники?! Где, тебя спрашиваю?! Сейчас отстучу в Гавану и Бразилию: конец, съели Володьку Заколова. Был секретарь — и сплыл!..

Прибежав с фермы, Нюра тут же заторопилась на избирательный участок. Быстро переоделась, перед зеркалом начернила карандашом свои белесые невидные бровки и — на улицу.

— Весна! Ой, чудо, весна пришла!

Нюра, казалось бы, беспричинно рассмеялась и побежала к школе. Там шли последние приготовления к завтрашнему дню, к дню выборов. А Нюра была членом избирательной комиссии.

В просторном спортзале — в том самом, где ей восемь месяцев назад вручали аттестат зрелости — она помогала драпировать красным кабины, переносить и ставить в ряд столы для комиссии.

«Где сейчас Георгий? Дома или на ферме? Зачем он написал такое на Андрея? «Я не мог, Нюра, поступить против совести! Андрей же действительно груб, невоздержан. Как комсомолец, я не мог кривить душой перед партийной комиссией...» Жора, ты очень хорошо мотивировал свой поступок, но ты же — друг Андрея. Андрей, наверное, так не сделал бы. И ты не хотел в глаза глядеть. Почему? Глаза твои убегали от моего взгляда. В этот раз они у тебя были очень, очень похожи на отцовские. А я не люблю глаз твоего отца, я его вообще переношу только из-за тебя, Георгий...»

— Ты о чем думаешь, Нюра?

Она оглянулась. Утегенов стоял рядом и улыбался, показывая крупные и белые, словно тыквенные семечки, зубы.

— Сапар Утегенович, зачем вы так нехорошо написали о Ветланове?

Улыбка с лица механика начала сползать, превращаясь в злую ухмылочку. Глаза Нюры горели слезами, готовыми вылиться на раскаленные круглые щеки.

— Он же вас правильно упрекал. Ваша жена...

— Исключительно верно: моя жена, а не Ветланова... Не его дело. Мой отец говорил: женщина без стыда, что пища без соли. Пускай, так сказать, дома сидит.

— Неужели вы такой... такой...

— Я — такой, с пережитками, Нюра. Но, — Утегенов поднял толстый палец, — без недостатка, как говорил мой отец, только аллах, без грязи — только вода.

— Вы мстите!

— Нет, Нюра, исключительно нет. Я люблю Андрейку и хочу, чтобы он хорошим был, замечательным чтобы был.

— Он и так лучше некоторых.

— Не знаю, может быть. Мой отец, Нюра, говорил: свет свечи не падает на ее основание, достоинство хорошего человека незаметно для близких. Я не замечаю, наверное, его достоинств, а? — Утегенов громко засмеялся, вновь открывая белые редкие зубы.

— А не говорил ли ваш отец: зло, задуманное против чужого теленка, отзовется на своем быке? И я больше не хочу с вами разговаривать...

Она убежала в коридор. Налетела там на Марата Лаврушина. Он схватил ее за круглые крепкие плечики.

— Куда, Анночка?

— Домой. Пустите.

— Строгость красит девушку. — Он понял, что хохотушка Нюра не в настроении. Попросил сдержанно: — Подожди меня, вместе пойдем.

Погода на дворе изменилась. Потянуло холодом. На дальних барханах елозило, как будара на мели, низкое тучевое небо.

Марат, взял Нюру под руку, пошел рядом — шаг в шаг. Он о чем-то думал. Потом вдруг сказал:

— Сегодня мне монету подарили. Серебряный дукат. Ему триста пятьдесят лет. — Усмехнулся: — Человеческая жизнь изнашивается, как подметка. А вот монета живет. И почему? Да потому, что даже в нее человек вложил частицу своей жизни, вложил тепло своих рук. Иначе и нельзя. Иначе — жизнь остановится. Человек обязан оставлять после себя след. — Помолчал. — У тебя настроение плохое? У меня, скажу тебе, тоже кислое. Погибли мои растения, посев опытный.

— Что вы говорите! — Нюра мгновенно забыла о своем. — Это же ужасно.

— Ну, допустим, не ужасно, а все-таки неприятно, конечно. Видимо, питательный раствор переобогатил. Впрочем, точно пока не знаю.

— Что же теперь делать?

— Начинать, как говорится, сызна.

Нюра повернулась, чтобы увидеть лицо агронома, но было темно. Только по интонации голоса можно было догадываться, что у Марата на душе кошки скребли. Да еще как, наверное, скребли!

Под ногами чавкал влажный снег.

«Где сейчас Георгий! Спит, конечно. Электростанция уже не работает».

Дошли до Нюриного дома. Марат словно бы слушал ее мысли.

— Ты знаешь Георгия с детства? Он для меня — загадка.

— Он говорит, что ради Андреевой пользы написал так. Говорит, как комсомолец — не мог кривить душой.

— Даже не в этом суть. Всяк хочет казаться лучше, чем он есть на самом деле. Но у Георгия это получается чересчур выпукло. Не верится, мне, что не знал он о браконьерстве отца.

— Но это же не доказано!

— Ты согласна, что браконьерничали Ирина и Андрей? Молчишь? Значит, не согласна... А уже с передачей Георгием подслушанного разговора совсем некрасиво получилось. Кому от этого польза?! Я было Ирину обвинил. — Голос Марата потеплел, стал мягче. — Душа у нее большая. И главное, Ирина не равнодушная. Я ненавижу равнодушных... А она не такая...

Нюра с необыкновенной прозорливостью угадала: да ведь ему нравится Иринка! Ей даже смеяться захотелось от радости за подружку: надо ведь, повезло Иринушке, сам Марат Николаевич... И Нюра затараторила, захлебнулась словами. По простоте душевной она ничего не могла держать в себе.

— Вам Иринка нравится? Вы ее любите?

Весенняя темная ночь, настойчивое поклевывание капели, непосредственность Нюрочки — все настраивало на интимный доверительный лад. Бывают даже у сдержанных, очень трезвых людей минуты, когда хочется открыться во всем. Собственно, в чем — во всем? Когда оно началось? Наверное, тогда, в лугах, под дождем...

А стоит ли открываться? Ирина, возможно, ни о чем и не догадывается... Завтра весь Забродный знать будет, если Нюра «по секрету» с кем-нибудь поделится. Тут такие порядки! Только попадись на язык... Вчера зашел к Савичеву в кабинет, а у него Ульяна Заколова. Оба красные, злые. Она сидела на стуле, а он стоял за своим столом и при каждом слове подавался к Ульяне горбоносым лицом, словно собирался боднуть ее.

— Где? Когда? С кем? Сама видела?.. Кто у ног стоял? Ну?! А если на тебя вот так же? А если, прости, тебя по-всякому?.. Подло живем! — Савичев грохнул кулаком по настольному стеклу, и оно треснуло белыми зигзагами. Повернулся к Лаврушину: — Надо Заколову Ульяну товарищеским судом, в клубе, при всем народе... Пора кончать с идиотизмом старой деревни. Сплетни, карты, пьянки — это же... Будто других дел нет у людей! Будто клуба нет, будто артисты не приезжают... Иди, Заколова! Да смотри мне — наступим на язык... Ч-черт знает!..

— Это же невозможно, Марат Николаевич! Вы так и не ответили мне... Ой, если б Иринка знала!

— Что тогда? — Марат непроизвольно насторожился.