Николай Корсунов - Мы не прощаемся

— Ой, так она же, по-моему, неравнодушна... Нет, вы ее любите, вам она нравится?!

Марат круто повернул разговор:

— Звонили из комитета комсомола производственного управления. В следующую среду вас с Андреем собираются заслушать. Готовьтесь.

— Зря, Марат Николаевич! Разве Андрюшка неправильно поступил?

— По крайней мере — честно. Что ж, будем доказывать. Ведь исключить из комсомола — это нелепо. А вопрос ставится именно так.

— Я завтра зачеркну фамилию Грачева.

— Тебя никто не лишает твоего права. Вообще-то скажу — завтрашние выборы наделают переполоха. Думаю, что и меня вызовут в партком... Слышишь, петухи кричат? Вторые или третьи?.. А Георгий мне все-таки не нравится. — Марат хотел рассказать о стычке Андрея и Горки на кладбище, но передумал. Прощаясь, опять повторил: — Не нравится. Как чемодан с двойным дном. Ты уж извини, Аня, но...

Шорох его шагов затерялся в сырой мартовской темноте.

Нюра не спешила войти в избу. Спать не хотелось. На сердце — смута. В голых гибких ветвях клена прошелестел ветер — словно знаменосцы прошли...

Неужели у Георгия двойная душа? Неужели прав Марат Николаевич? Неужели она ослепла?

И почти побежала к ферме. Вспомнила: сегодня Георгий должен дежурить в коровнике. Себя убеждала, что надо Чернавку навестить — отелиться должна, а на самом деле гнала ее тревога за Жорку, за любовь свою. Завтра у нее хлопотный день, а с Георгием надо поговорить открыто. Так лучше сейчас, все равно спать уже некогда!

Врезная маленькая дверь в двустворчатых воротах открылась бесшумно. В помещении пахло коровьим дыханием, молоком и прелью старой соломы. Через щели дощатой перегородки, делившей коровник, надвое, просачивался свет. Нюра знала: там в углу свалено сено, а на столбе висит фонарь. Все дежурные любили коротать ночь на этом сене. Очевидно, там был и Жора.

Мелкими неслышными шагами посеменила к середине коровника. И чем ближе подходила к перегородке, тем явственнее чудилось ей какое-то бормотание. Сначала она подумала, что это Горка во сне так витиевато храпит, но, приостановившись, услышала певучие нечленораздельные монологи, сменявшиеся быстрым речитативом. «Роль, что ли, учит? — удивилась Нюра. — Он ее вроде и так хорошо знает. Да и до Первомая еще целых полтора месяца». Подошла ближе.

— Слава тебе, боже наш, сла-ава тебе-е!..

Нюру опалила страшная догадка. Она выкралась из-за перегородки.

— Георгий!

Он по-заячьи подпрыгнул на копне, неизвестно зачем стал закапывать толстую небольшую книжку в сено, не спуская с Нюры расширенных чумных глаз. Она шлепнулась рядом, вырвала книгу. Поднялась.

— Молитвенник?!

Горка бестолково хватался за ее руки, которые Нюра прятала за спиной.

— Д-дай! Дай сюда, отдай!..

Она отступила в тень.

— Не подходи! Не касайся меня!

Он остановился. Словно приговоренный к казни, опустил голову, длинные руки, как тряпичные, повисли вдоль тела. Шапка валялась на сене. Обнаженный костистый лоб блестел от холодной испарины.

— В попы готовишься? — Из Нюриных глаз, словно по заказу, хлынули слезы. — А я-то... я-то дура... Думала, он шутит... «Я поп, ты — попадья. Эх и заживем!»... Думала, шутит... Так это правда?! — она подступила к нему со сжатыми кулачками. — Правда это?

Горка шумно выдохнул и зажмурился, точно с кручи собирался прыгнуть. Он решил выложить все.

— Н-ну, а если правда, тогда что?! — И сорвался на истерический базарный крик: — Ты вечно будешь возле коров?! Я вечно должен навоз чистить?! Вечно, да?! А годы летят, а жизнь проходит!

У Нюры слезы давно высохли. Она судорожно сжимала молитвенник и не сводила с Горки глаз. Она представляла его в длинной поповской рясе, с жиденькой бородкой и женскими волосами до плеч. Мерзко! Ужасно!.. А он кричал, ломался в бешеной жестикуляции. Потом вдруг согнулся, схватил ее за локти, перешел на горячий, умоляющий шепот:

— Уедем, Нюра. Вместе. Один раз живем.

— А клятва как же? — В голосе ее опять дрожали слезы, но она тоже перешла на шепот. — Помнишь, на Урале?

— Что — клятва! Ты ж убедилась: кроме изнурительного труда, ничего не видим. Знаешь, как заживем! Отец Иоанн рассказывал...

— Комсомольский билет с тобой?

— Здесь, — Горка цапнул за грудь.

Ни слова не говоря, Нюра сунула руку под его фуфайку и пиджак. Не успел он сообразить, чего она хочет, вынула из кармана билет. Швырнула ему молитвенник.

— Возьми! — Приблизилась к висевшему на подпорине фонарю, раскрыла билет. — И взносы аккуратно...

— Нюр, ну, ты не сердись, я же ради тебя, Нюр...

— Отойди! — дернула плечом. — То ты ради блага Андрея делаешь пакости, то — ради меня... Ужас, какой ужас! Ты предатель, Георгий, предатель...

— Нюр...

— Не смей идти за мной!

Она пошла по бетонированной дорожке коровника к выходу. Горка лицом упал в сено, яростно вцепился в собственные волосы.

Нюра прислонилась к жердяной изгороди прифермского двора и расплакалась. Горько-горько, как никогда в жизни.

Ирине хотелось проголосовать раньше всех. Ей было полных восемнадцать, и она голосовала впервые.

Будильник затарабанил ровно в четыре. Ирина зажгла лампу. И хотя вчера несколько раз примерила все свои платья, сейчас снова набрасывала через голову то одно, то другое, и так, и сяк красовалась перед настольным зеркалом.

Не было и пяти утра, а в школьном коридоре уже копился народ. Видно, не она одна желала проголосовать прежде других. Свет дали раньше обычного, и в длинном коридоре Ирина быстро разглядела и узнала всех, кто тут был.

Базыл Есетов ходил из конца в конец на своих кривых ногах, заложив руки за спину. Он уже был без пальто, в дорогом, но помятом костюме. Видно, вместе с Фатимой они только приехали, потому что она жалась к печке, а у него на усах влажно поблескивал растаявший иней. Фатима улыбнулась Ирине, и ее темное, как земля на Койбогаре, лицо будто озарилось яркими белыми зубами.

«Андрей один остался возле отары, — подумала Ирина и почему-то не почувствовала никакой досады, просто немножечко грустно стало, что первое увлечение проходило, словно туман над утренней рекой. — Хорошо, что не ответила тогда на его письмо. Было бы стыдно теперь. У него ведь тоже серьезное лишь к Гране... Спасибо Игорю, всегда предупреждал: сто раз выслушай свое сердце, а уж потом ставь диагноз. Ты же — медик!..»

Базыл подошел к ней, поздоровался за руку — степной обычай: знаком, не знаком человек, все равно за руку здороваться.

— Как, ничего себе живешь? Постепенно? Ну, спасибо, пожалуйста! — За плечом девушки узнал вошедшего Пустобаева и поковылял навстречу. — Ай, здравствуй, овечкин доктор!

Видимо, Базыл считал обязательным заговаривать с каждым, кто появлялся в школьном здании. Ирина прикрыла улыбку воротником осенника и облокотилась на подоконник. От соседнего окна ей, прервав разговор, поклонилась Василиса Фокеевна. А в следующее мгновение ее казачья скороговорка затрещала с еще большим запалом. Казалось, Фокеевну мало интересовало, слушают ее или нет, важно, что рядом были люди, а они, ясно же, не без ушей.