Евгений Наумов - Черная радуга

Приехав и потолкавшись на станции (не то что эшелона – вагона нет!), он поплелся в леспромхоз и там разговаривал с разными людьми, выдавая себя за грубую рабсилу, которая ищет денежную работенку. Лесоповальщики отнеслись к нему мирно, дружелюбно, назвали несколько бригад, где нехватка рабочих рук. У одного крановщика выдалась свободная минутка: бревна в запань подходили партиями, – и он сел с Матвеем у штабеля. Закурили. Узнав о поисках новичка, тот сплюнул:

– Пропади она, эта работа! Беги отсюда, парень. Привыкнешь к большой деньге, черт за уши не оттянет. А за деньгу себя похоронишь заживо.

Он помолчал.

– Жадность фраера сгубила… Взял я две смены, молочу шестнадцать часов через восемь. Что я вижу? Иногда кажется, что родился только для того, чтобы работать…

И такая едучая тоска прозвучала в его голосе, что у Матвея защемило сердце.

– Да и шантрапа тут разная… нанесло их, как половодьем. Отпетые! Закон – тайга. Сунут перо в бок и никто не узнает, где могилка твоя. На них и власти махнули рукой. Вон недавно обработали шустрячка…

Так Матвей услышал о доле своего предшественника. «Ах, паразит!» – подумал о кадровике. Переночевал у тоскующего крановщика, тот жил в отдельной хатенке, в благодарность за сведения угостил его. Крановщик сообщил много полезного, описал «бугров» бригад, их слабинки, бытующие тут традиции. И наутро Матвей выехал на товарняке в райцентр, за семнадцать километров, а вернулся к вечеру с полным рюкзаком: питьевой спирт и пятидесятишестиградусная водка «черная туча».

Направился прямо в тот барак, где «бугром» был костистый, звали его Пантелей, а попросту Пантюха.

– Он тут самый авторитетный, – сказал о нем крановщик. – План гонит, что скажет – закон. Но если ему не понравишься…

Матвей вошел. Накурено, дымно, развешаны портянки, лежат и сидят на койках небритые, бородатые, четверо за широким столом забивают «козла» явно на интерес – глаза лихорадочно блестят. Кто-то латает сапоги.

– Здорово! – сказал Матвей. – Алкоголики тут есть? – На миг наступила тишина. Один застыл с поднятой костяшкой в широкой лапе. Глаза сверлили со всех сторон.

– Морячок, – протянул кто-то. – Только не хватало. Чего тут?

– Был морячком, – ответил Матвей. – Пантюха тут?

Тот, кто латал сапог, откликнулся нехотя:

– Ну?

– Тебе привет, – Матвей все еще стоял на пороге.

– От кого? – хмуро спросил Пантюха. Лицо у него красное, безбровое, побитое оспой, глаза рыжие. «Такие самые опасные, никогда не угадаешь, куда попрет».

– Потом скажу, – Матвей шагнул. Пантюха едва заметно кивнул, и на заплеванный пол упало чистое полотенце. С койки справа выжидательно смотрел чернявый, похожий на цыгана.

– Подними! Не видишь – уронил.

Матвей с чувством, аккуратно вытер о полотенце грязные кеды.

– Не надо ронять, держи крепче.

Цыган бешено рванулся, но сразу отступил, услышав густой голос Пантюхи:

– Охолонь. Свой, порядки знает.

Матвей подошел и намеренно со звоном бутылок водрузил рюкзак на стол. Спавшие, как ударенные током, проснулись, многие приподнялись, готовясь к броску.

– Никак пойло?! – бабье лицо Пантюхи поползло, размякло. Он шагнул к столу, быстро ощупал рюкзак. Матвей еще раньше сосчитал бригаду – должно хватить, восемнадцать человек. – Да от кого ты, малец?

– Все расскажу. Сначала жахнем. Вот с закуской не густо, одни констерьвы.

– На что нам закуска? У нас черемши полно – загрызть. Мы ее, матушку, не закусываем, быстрее чумеешь.

Мгновенно весь барак закипел бурной деятельностью. Несли на стол стаканы, кружки, охапки черемши – дикого чеснока, от цинги верное средство.

Матвей стал деловито выгружать содержимое рюкзака.

– Черная туча! Спиртяга! – от волнения у «бугра» слезы выдавились. – Ангел ты мой, божий посланник, дай поцелую…

Он обнял Матвея так, что у того захрустели молодые кости. «Шатун. К такому попади в когти…»

– Ты даже не знаешь, как ты к моменту попал.

Оказывается, после работы «бугру» вручили телеграмму: где-то на Псковщине тихо почила его мать, а уже поздно было куда-нибудь ехать, добывать, вот он и сидел пригорюнившись. Чтобы забыться, стал даже сапог латать и все шептал: «Как это… маманю не помянуть…»

– Да, тебя бог послал. Хотя скорее, черт: бог-то о нас давно забыл…

– Черт, черт! – заревели все вокруг, жадно следя, как проворный цыган истово разливает всем поровну. Только двое отказались – подошли с дымящимися кружками в руках.

– Нам водку вредно, мы чифиристы, – сказал один. – А не найдется ли у тебя заварочки?

Матвей возил всюду с собой литровую банку зеленого чая – быстро выводит интоксикацию – и тут же отдал ее.

– Хотя зеленый, но много.

– Ничего прожарим, – подмигнул чифирист.

– Ну, – поднял кружку Пантюха, – помянем мою маманю, пусть земля будет ей лебяжьим перышком, видать, это ее душенька побеспокоилась о сынке, хотя досталось от него немало горя.

Прозвенели разнокалиберной тарой, мгновенно осушили, захрустели зеленой черемшой. Пряный запах тайги и свежести разлился в спертом воздухе. Цыган стал тут же разливать по второй. Эту выпили за Матвея, за счастливый случай.

Закурили, ждали, когда всосется, разольется теплом по усталым, издерганным жилкам. Пантюха повернулся, его глаза похолодели.

– Рассказывай, – это короткое, но емкое слово с того времени и запало в душу: что юлить, пришла пора выкладывать. Еще раньше Матвей приметил на облупленном мизинце «бугра», массивный золотой перстень, – видать, на другие пальцы не лез. «Тот! Кто же будет на мизинец покупать?»

– От кого привет?

Матвей потянулся через стол и ткнул в перстень.

– От этого… который раньше носил.

Рыжие глаза сузились, сверкнули рысьим огнем. Это был единственный момент, когда Матвей засомневался, выйдет он отсюда или его вынесут.

– Ну? – «бугор» не сводил с него тяжелого взгляда.

– Послали его сюда по ошибке. Обычно он дамскими рейтузами промышляет, – подал он давно заготовленную реплику. – Пятьдесят шестого размера.

Кто-то закудахтал сиплым смехом.

– Какого размера? – не понял Пантюха, во взгляде промелькнула растерянность – этого и добивался Матвей: сбить с панталыку, взять инициативу в свои руки.

– Обычно рейтузы пятьдесят шестого размера, – он показал руками, – промышленность выпускает мало, плановые органы не учитывают женскую природу. А она такова: пока в девах – стройная, тоненькая, держит себя в узде. Как только шмыгнула замуж, ее и понесло: ходит по квартире в замызганном халате или даже в комбинации, жрет в два горла, в три горла лается, дескать, куда ты, муженек теперь от меня денешься? Ну, и разносит ее за год-два, как бочку. Носит она рейтузы до колен сине-зеленой расцветки, соблазнять, мол, уже некого и нечего, я своего добилась. И таких тьма! А плановики считают что таких мизер. Вот и возникают перебои с рейтузами, дефицит.