Алексей Котенев - Грозовой август

— Для тэбэ вирши дороже матчасти и устава? — презрительно спросит он и добавит, сплюнув: — Сыдыть Даныло на пэню и пыше разню юрунду...

Если разговор происходит наедине, Илько непременно огрызнется:

— А шо ты ходышь, як дутый? Шо ты горчишь на мэнэ, як той цербер?

Подобными любезностями братья обмениваются частенько. Но как запоют «Ой, на гори тай жиньци жнуть», наступает между ними полное согласие. По всей Маньчжурке не сыскать столь звучного и согласованного дуэта.

Илько начал солдатскую службу на Дальнем Востоке, у Амура, но потом Федосий Цыбуля, можно сказать, силком перетащил его к себе на Бутугур — написал рапорт, что желает служить и воевать рядом с братом, и добился-таки своего. Илько недоволен переводом в Забайкалье и до сих пор корит брата за его хлопоты. Недоволен потому, что влюбился в широкий Амур, в дремучую дальневосточную тайгу и задумал даже поселиться после войны на приамурских просторах. В свободные минуты Илько сочинял стихи о неповторимых красотах дальневосточных рек и озер, о задумчивом шепоте зеленых лесов. А иногда — про тяжелую солдатскую службу вдали от фронта, про увядающую в сопках молодую любовь. Компанейский Сеня Юртайкин не выносил его тоскливых стихов, шарахался от них прочь, заткнув уши:

— Прекрати! Я жить хочу!

Не кто иной, как пересмешник Юртайкин, пустил по батальону слух, будто Илько сочиняет трагическую поэму о муках четырехлетнего стояния на границе — «В когтях судьбы» и написал уже две главы: «Из-под копыт времен» и «Не напрасно ржали кони». При этом Сеня божился, что сам слышал, как Илько читал написанное самому терпеливому солдату роты Посохину, крепко придерживая его за ремень, чтоб не убежал. Поликарп, по утверждению Сени, тяжко пыхтел, мрачнел, но все-таки выдержал до конца ниспосланную ему кару.

Вначале Иволгин не понимал, почему Юртайкин недолюбливает батальонного поэта, избирает его мишенью для своих острот. А потом все понял: Юртайкин злился, что не мог залучить поэта в общий круг, пронять его своим искусством. Так получилось и сегодня: Сеня откалывал на кругу потрясающие номера, выкладывался из последних сил, а Илько ушел в бурьян, уткнулся носом в свои вирши, и хоть воды под него подливай. Как вынести такое?

Выдав зрителям все, что имелось в запасе, Юртайкин сошел с круга и, отдышавшись, сложил рупором ладони, крикнул с обидой:

— Эй ты, гениальный! Пошто откалываешься от коллектива?

Не получив ответа, Сеня пошептался со своими дружками и побежал к жилью соседей-минометчиков. Спустя две минуты из землянки автоматчиков выбежал дневальный, крикнул:

— Рядовой Цыбуля! К телефону!

Поднятый из бурьяна Илько нехотя направился в землянку, взял телефонную трубку. В трубке послышался незнакомый голос:

— К вам на границу прибыла бригада дальневосточных поэтов. Хотелось бы встретиться, товарищ Цыбуля. Улизнули вы с Амура — и от вас ни слуху, ни духу. Как дела? Что пишете?

— Хто цэ? А як вы почулы, що я тут служу? — удивился Илько.

— Ну кто этого не знает! — засластило в трубке. — Читаем, читаем. Вот приехали потолковать по душам.

— Та я с превелыким удовольствием. А куды заходыть?

Но трубка вдруг онемела, и озадаченный Илько, постояв возле телефона, устремился к своей тумбочке, открыл висячий замок, извлек туго набитую бумагами брезентовую полевую сумку, прихватил подшивку дивизионной газеты и ходко направился в штаб батальона. Из штаба побежал по землянкам, заглянув даже в санчасть — и ни с чем вернулся к себе.

— Вот вятский и до мэнэ добрався, — добродушно улыбнулся Илько и побрел в землянку положить на место сумку с виршами.

Но едва он громыхнул тяжелым замком, как снова позвали к телефону.

— Ну, мабуть, Москва вызывае!

В шипевшей трубке послышался как будто знакомый голос:

— Товарищ Цыбуля, могу вас обрадовать. Вас вызывают в Читу на слет молодых армейских поэтов!

— А, добра, добрэ. Спасыби за приглашение. Дуже дякую. — Илько понимающе подмигнул дневальному. И тоном человека, которого не объедешь на кривой, добавил: — Только знаете, товарищ, идить вы до чертовой бабушки! — и положил трубку.

Телефон застрекотал снова. Кто-то требовал младшего лейтенанта Иволгина. Иволгин сразу же узнал глуховатый голос Викентия Ивановича, говорившего, видимо, из политотдела дивизии.

— Что же это происходит, товарищ младший лейтенант? Я к вашему солдату с хорошей вестью, а он посылает меня к чертовой бабушке! Как вы воспитываете подчиненных?

Иволгин удивленно заморгал глазами.

— Это недоразумение, товарищ майор. Тут его только что разыграли.

— Разыграли? Ну, я так и понял.

Русанов приказал заготовить для Цыбули-младшего проездные документы в Читу и провести с ним беседу.

Под вечер, когда спала жара и от Вала Чингисхана потянуло прохладой, комсомольцы будыкинской роты собрались за противотанковым рвом на собрание: надо было избрать нового комсорга вместо убывшего по болезни сержанта. Заодно решили пробрать Юртайкина за неуместные шутки над товарищем. Комсоргом единогласно избрали Иволгина. А когда перешли ко второму вопросу, завязался спор: одни предлагали объявить Сене выговор, другие настаивали ограничиться замечанием. Подмога Юртайкину пришла, откуда он ее и не ждал. Поднялся с места Илько и сказал:

— Я не знаю: кто это придумав наказывать Юртайкина? И за что? За шутку. Да як же нам жить без шутки на этой скушной сопке? Меня почему-то называют «пострадавшим». Якый же я пострадавший, як у мэнэ у кармани командировка у Читу? А шо касается розыгрыша, то це сущее недоразумение. Голос нашего Юртайкина я за тридевять земель узнаю. А бигав я по Бутугуру с торбою, щоб вас посмешить — чертей полосатых!

Все понимали, что Илько врал, но врал бескорыстно — хотел выручить товарища. Сеня даже оторопел от такой неожиданности. Он вскочил с места и начал каяться:

— Я, товарищи, не отрицаю своей вины. Есть у меня слабость — подшутить над товарищем. Особенно в такое скучное время. — Сеня приподнял кверху веснушчатый носик, лукаво улыбнулся. Потом смахнул ладонью улыбку и, напустив на себя удручающую серьезность, поставил перед собранием конкретный вопрос: — Но могу ли я, товарищи, исправиться?

Притихло собрание, ожидая, что же ответит Сеня. А он, как бы преодолевая внутреннее сопротивление, с трудом выдавил из себя:

— Нет, товарищи, один не смогу. Только с помощью коллектива!

Громкий смех огласил окрестности Бутугура.

Прошло второе предложение.

А после ужина автоматчики провожали своего поэта в Читу. Друзья покачали его у вагона и водворили в тамбур. Счастливый Илько прощально махнул сумкой с виршами.

Викентий Иванович сидел в землянке, просматривал месячную подшивку газет — готовился к политинформации о текущем моменте. События никак не поддавались анализу, из фактов трудно было делать выводы, и он, кажется, впервые почувствовал, какое трудное время настало для откровенного разговора с солдатами. Все неясно, как будто в тумане. Отшумел Парад Победы. Опубликован закон о демобилизации старших возрастов из действующей армии. Миром и непривычным покоем повеяло с газетных страниц: писали о сенокосах и освоении севооборотов в колхозах, о спортивном празднике и театральных премьерах. И лишь в конце упоминалось о войне на Тихом океане. А что дальше? К чему призывать солдат? За что ратовать?