Алексей Котенев - Грозовой август

В потолке зияла дыра, но дым не шел туда, разъедал глаза, щекотал в носу. Огонек лизал днище горшка и бросал тусклые отсветы на стены фанзы и лица китайчат, на разостланные соломенные циновки.

— Ох, как здесь страшно, — прошептала Аня, прикрыв ладонью глаза.

— Як первобытные люди в каменном веке, — тихо произнес Илько, пораженный бедностью обитателей фанзы.

Китайчата диковато, но с любопытством посматривали на гостей. Все были худыми — кожа да кости, с большими животами.

Ван Гу-ан заговорил со старухой. Викентий Иванович прислушивался к их разговору.

— Старуха не жинка ли того расстрелянного китайца? — спросил Посохин.

— Это его мать, — ответил Русанов. — Жена умерла недавно.

— Что же они трубу не сделают? Глины, что ли, в Китае недостаток? — спросил Поликарп, вытирая прокуренным пальцем навернувшиеся от дыма слезы.

— За трубу надо платить налог. А чем платить? Ребятишками? — ответил Русанов.

— И дверей, мабуть, по той же причине не имеють, — догадался Илько.

Викентий Иванович с удивлением отметил, что в фанзе нет ни одного железного или стеклянного предмета — все сделано из глины или камня. Единственное оконце затянуто бычьим пузырем. «Каменный век...» — вздохнул он и, обернувшись, увидел в темном углу еще одного китайчонка, неподвижно лежавшего на циновке под овечьей шкурой.

— Пацан-то, однако, хворый? — высказал догадку Посохин.

Старуха достала из горшка травяную лепешку, с трудом поднялась и заковыляла в угол, где лежал китайчонок. Ноги у нее были маленькие, детские. Она шла, как на култышках.

— Калека, — шепнул Забалуев.

— Это у них обычай такой. — Викентий Иванович рассказал, что в Китае девочкам в детстве бинтуют ноги, чтобы остановить их рост. Девочка вырастает, а ноги остаются детскими.

— Какая дикость! — Аня прижала ладони к покрасневшим от волнения щекам.

Запасливый Посохин, у которого всегда были «лезервы» про черный день, достал кусок хлеба, разрезал ножичком на несколько частей и положил на каждую по ломтику сала.

— А ну, пацаны, налетай! Ково тут, паря, стесняться!

Китайчата набросились на еду. Автоматчики угостили их сахаром. Ребятишки брали кусочки сахара с недоверием, приняв их, видимо, просто за камешки. Но вот самый маленький попробовал камешек и удовлетворенно захрумкал. За ним — остальные.

— Ага, раскутали, бесенята! — засмеялся Юртайкин. Но китайчата не улыбались, и всем стало жутко.

Аня склонилась над лежавшим ребенком. Это была девочка лет пяти — маленький скелет, обтянутый желтой кожей. Открытые глаза ее были неподвижны, будто остекленели.

— Да она же мертвая! — вскрикнула Аня, прикоснувшись рукой к остывшему тельцу.

— Не говорите старухе про сына. И без того ей не сладко, — сказал Иволгин замполиту.

— Она уже знает, — ответил Русанов.

— Знает? — Иволгин был поражен тем, что старуха, узнав о смерти сына, не выказала никаких признаков волнения: не заголосила, как голосят по мертвому русские женщины, и даже вроде повеселела. — И не жалко ей сына?

— Чан Су-лин, по ее понятиям, встретится теперь на том свете с женой и дочкой, — пояснил Викентий Иванович.

— Матэ ридна, матэ ридна... Та де ж той бог, шо принис стилькэ горя? — не поднимая глаз, произнес Илько.

— Да-а, не везет им на правителей, — повторил свою мысль Посохин, — до каких же пор будут блукать в потемках?

Ван Гу-ан смотрел на мигающее пламя в очаге. Его небритое худое лицо совсем помрачнело. Он глубоко вздохнул, порывисто поднялся и направился к выходу.

Автоматчики возвращались на стоянку подавленные. У Иволгина разболелась голова, пересохло во рту. Его начало знобить. Много повидал он человеческих мук, много встречал голодных и обездоленных людей, но все те люди как-то тянулись к жизни, дрались за нее. А тут — полная покорность судьбе, отрешенность от всего. «Так вот какая она — азиатская «зона процветания», в которую самураи хотят включить наш Дальний Восток!» — негодовал он, потрясенный всем, что увидел в дымной фанзе. И ему совестно было вспомнить о своих ребяческих планах поймать атамана Семенова, забраться на Голгофу и снять с креста посрамленную Россию. Все это детская игра. Другие планы, другие желания рождались в его голове.

Рядом напористо шагал Ван Гу-ан. Он тихо всхлипывал, потом стал шумно дышать. Казалось, ему не хватало воздуха.

О чем думал сейчас мукденский рикша? Может быть, вспомнил, как они с Чан Су-лином упали после залпа в одну могилу? Как валились им на головы комья земли?

На полпути китаец, бормоча проклятия, стремительно рванулся к биваку. Нелегко угнаться за рикшей, который пробежал за свою жизнь не одну тысячу ли [13] Мера длины, примерно равная полукилометру. .

Блеснуло в стороне озеро, показался темный ряд танков. А вот и яма. Ван Гу-ан обрадовался, увидев, что около нее нет часового. Он с разбегу прыгнул на лежавшего под темным халатом человека, хотел задушить сейчас же ненавистного Мамуру, но, откинув халат, вдруг с криком отпрянул назад. Перед ним лежал белоголовый русский солдат в нательной рубашке, мокрой от крови.

Подняли тревогу. Убитого часового вытащили из пещеры. Это был автоматчик из взвода Драгунского — тихий, исполнительный солдат Семушкин. В одной руке он зажал фляжку, другая повисла плетью вдоль туловища. Из пробитой ножом груди сочилась кровь.

По отстегнутой от ремня фляжке и другим деталям (разводящий слышал, как японец просил пить) установили, как все могло произойти. Добрая русская душа Семушкин решил, видимо, напоить пленного. И когда подал ему фляжку, тот схватил его за руку, дернул вниз и ударил ножом в сердце. Снятое с солдата обмундирование помогло Мамуре беспрепятственно выйти из расположения части.

— Недаром говорят китайцы: неубитая змея и в бамбуковой палке будет извиваться, — проговорил Викентий Иванович, горестно глядя на мертвого Семушкина.

Ван Гу-ан глухо простонал, вскинул на плечо трофейную винтовку и, не сказав никому ни слова, пошел крупными шагами в ночь — искать Мамуру.

Халун-Аршан остался позади. С рассветом бригада покинула ночную стоянку и двинулась дальше на восток. Машины обходили крутые высоты и вязкие трясины, порой исчезали в низинах, заросших ивняком, и вновь взбирались на косогоры. На легкопроходимых местах шли двумя-тремя колоннами, растекаясь вширь, а в тесных горловинах снова сжимались. Над колонной недвижно висела пыль, смешанная с дымом сгоревшей солярки.

Волобой высунулся по грудь из башни танка и, впившись в бинокль, смотрел на приближавшиеся горы. Лицо у него сумрачное, озабоченное. Комбригу сейчас впору бы и вздохнуть с облегчением: Халун-Аршан пройден! Остались позади противотанковые рвы и надолбы, мощные артиллерийские доты с двухметровым железобетонным покрытием. Проскользнуть мимо такой опасности, не потеряв ни одного танка, — это такое счастье, которое на войне приходит далеко не каждый день! Но Волобой думал не о том, что за спиной, а о том, что впереди. А впереди Большой Хинган, его не обойдешь: полторы тысячи километров в длину, двести-триста в ширину. В заоблачные выси уходят лесистые горы и скалы.