Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Потом все замерло. Н. А. просидел на чердаке пять часов. Позже выяснилось, что в село ворвался лишь небольшой махновский разъезд. Их отогнали…

. . . . .

Другой мой сосед по комнате — Иван Васильевич Р. Неисправимое животное, карьерист, циник, человек ни во что не верящий и ни о чем не думающий чисто. Охотник до баб. Тупица. Ему двадцать девять лет. Шесть лет в армии. Старшина, заведует вещевым складом. Женат. Двое детей.

— Два пацана, — сказал он мне, — одной четыре года, другой еще двух нет.

— Какие же, — я говорю, — пацаны. Обе девочки?

Смеется.

— А я их все равно всех пацанами зову.

В санатории обольщает подавальщиц и сиделок. Говорит об этом грязно и пасмурно.

Перед сном читает — одну и ту же книгу: «Кавказские поэмы» Лермонтова. Когда спрашиваешь, что он читает, — прищелкивает языком и говорит:

— Нет, здорово это!..

«Кавказские поэмы» читает уже 23 дня. Прочитав полстраницы, крепко засыпает.

Много поет. Песни какие-то дурацкие, слышанные им в госпитале, где он лежал на излечении (у него камни в почках).

На обеих руках — наколки, татуировка. Я спрашиваю, когда он сделал их.

— А-а, не говори! Ваккурат мне двенадцать лет было. По дурости сделал. А вот теперь не знаю, как быть, как их вывести. Ты не знаешь? Одна еще ничего, а вот на левой — прямо опасная.

— А что там?

Показывает:

— КИМ.

— Ну, так что же? Что тут опасного?

— Мало ли что в жизни случится. В плен попадешь или что… Так еще можно отвертеться, а тут, глядишь, под расстрел попадешь.

Симпатичный товарищ!..

. . . . .

Из песен Ивана Вас. Р.:

И сразу же, перебивая себя, затягивает:

. . . . .

Оглушительно икает и говорит:

— Какая-то сволочь поминат.

. . . . .

Он же. Раз десять на дню:

— Так они и жили. Спали врозь, а дети были.

. . . . .

Из автобиографических рассказов И. В. Соблазнил девушку. Обещал жениться.

«Дома она белье грязное спрятала, говорит: „Маме покажу, когда запишемся, у нас такой обычай“.

На другое утро надо в загс идти. А мне на кой он ляд этот загс.

Я до гастронома дошел, печенья купил, конфеток хорошеньких, прихожу, говорю:

— У тебя метрическая выписка здесь есть?

— Нет.

— И у меня нет. А без метрической выписки не регистрируют.

Она — в слезы»…

Между прочим, говорит сильно окая. Он — нижегородец. Николай Афанасьевич, слушая его, морщится, слегка даже постанывает, как от зубной боли.

. . . . .

Рентгеновский кабинет в санатории. Над входом красный фонарь, когда он горит — вход в кабинет закрыт, там совершается таинство. Больные сидят в коридоре на лавочке, думают о своих язвах, спайках и тому подобном, вздыхают, робеют, не могут даже переговариваться… Наконец кого-нибудь вызывают. Он входит в темную комнату и первые две-три минуты ничего не видит, идет наугад, растопырив руки, — туда, где у красного абажура сидят за столом какие-то белые (вернее, розовые) халаты. Через пару минут он уже слегка освоился, уже сидит на клеенчатом диване и торопливо расстегивает пуговицы на рубашке.

Рентгенолог — полный, немолодой уже человек (почему-то думаешь, что он был в свое время полковым врачом) — записывает результаты очередного просвечивания. Записывает по памяти, каждую фразу отчетливо произносит вслух, а его помощник, молодой человек с изможденным лицом (тут вспоминаешь, что рентген убивает гормоны, делает молодых стариками), этот несчастный пишет под диктовку копию рентгенограммы. Свет — розовый, слабый, как в лаборатории фотолюбителя. Но — алхимики в белых халатах привыкли.

Раздетый до пояса очередной больной поднимается на маленький эшафотик, перелезает через какие-то железные штуки и оказывается в огромной металлической кассете. Не то гильотина, не то гектографический пресс. В руку ему молоденькая сестричка сует граненый стакан с белой густой кашей. Выключается свет. Стрекочет аппарат. Рентгенолог сидит, широко расставив ноги, на низеньком табурете — перед экраном, на котором появляются смутные очертания человеческого нутра.

Рука в резиновой перчатке подлезает под экран и впивается в живот больного.

— Току! — кричит рентгенолог.

Что-то трещит, стрекот усиливается.

— Уменьшить! Току! — покрикивает врач.

Очередные больные толпятся за его спиной.

— Пейте! — приказывает рентгенолог. — Пейте сразу, как водку.

Пить эту известковую густую гадость залпом, как водку, невозможно.

— Надуйте живот. Знаете, как у попа.

Это пояснение одно и то же, из раза в раз, от больного к больному.

Больной не может надуть живота, он его инстинктивно вбирает. Рентгенолог кричит:

— Надуть! Как у попа.

Наконец:

— Аус!

Зажигается свет.

Эти «аус», «току» звучат очень страшно для тех, кто сидит за дверью, ожидая своей очереди.

. . . . .

Одна из любимых песен И. В. Р-ва (услышал он, и запомнил, и полюбил ее в госпитале в Комсомольске-на-Амуре):

Вообще-то истинный Беранже! Только в каком-то как будто полуграмотном, беспомощном переводе или пересказе.

. . . . .

Здешний «культурник» — редкостное явление. Обычно это развязные, нагловатые пошляки и остряки. Этот — застенчив, обидчив, мнителен. Каждый вечер за ужином он появляется в столовой, проходит на середину, стоит, переминается, шевелит губами, собирается с духом и наконец начинает — каждый вечер с одного и того же:

— Минуточку внимания, товарищи!

И затем — то бледнея, то краснея, сообщает, что сегодня вечером в клубе концерт, кино или вечер самодеятельности.

. . . . .

Пятигорское кладбище.

Роскошный, из черного лабрадорита памятник-крест. За стеклом — фотография молодого бородатого купчика или богатого мужика — в косоворотке под пиджаком и в жокейском картузике. На постаменте — каменный свиток, на нем высечено:

Дорогой друг Егорушка

спи спокойно в могиле холодной.

Ты в болезни страдалец навеки уснул

и я просьбу твою исполняю украшаю могилу твою