Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

В память от В. А. Б.

. . . . .

Люблю бродить по кладбищам, читать и списывать эпитафии. М. Шагинян правильно заметила как-то, что надгробие — первый этап человеческого искусства: и архитектуры, и скульптуры, и литературы. Это искусство она назвала, кажется, «первоначальными жанрами».

. . . . .

Вот там же — на Пятигорском кладбище — гранитный крест с распятием. И такая скучная эпитафия-справка:

Сей прах принадлежит

Зинаиде Александровне

ЕГИЕВОЙ

Род. 1903 г. Скончалась 7 ноября 1929 г.

Двадцать шесть лет было той, которой принадлежит сей прах.

. . . . .

Проживающая в Пятигорске племянница Лермонтова Шан-Гирей получила («за содействие проведению юбилея») премию: путевку в санаторий.

. . . . .

Старообрядческая Покровская церковь в Ессентуках. У входа, в притворе и дальше — до середины храма — толпятся женщины. Все в платочках вроспуск. Впереди — справа и слева (больше слева) — мужчины. Бритоголовые, бородатые, в сапогах, которые блестят и разносят запах дегтя. Огромные кубанские шапки висят на стене — на специальных шпенечках. Там же у стены, на лавке лежит груда маленьких плоских подушечек. На двух клиросах — певчие и псаломщики. Справа одни старики, слева — довольно большой хор, молодые женщины, два или три парня. Священник — маленький, седой как лунь. Грива и борода — белые, мягкие, пушистые. Служба (обедня) идет медленно, неторопливо. Человек входит в храм, делает земной поклон и занимает свое место. Стоят не двигаясь, окаменев. Крестятся редко, лишь в уставных местах. Поют монотонно, часто сбиваются. С другого клироса — поправляют. Как по команде молящиеся опускаются на колени. Предварительно бросают на пол подушечки — для лба, а не для колен. На колени не становятся, а падают — с сомкнутыми пятками. Старики — в кафтанах, напоминающих больничные или богадельные халаты. Женщина обходит казаков, вынимает из платочка двугривенные, раздает со словами: «За раба божьего Григория». Казаки, кивнув, берут деньги, суют по карманам. Вероятно, считается, что мужская молитва доходчивее. Мне, между прочим, тоже дали двугривенный. Отдал его на базаре слепому.

. . . . .

Разговор в санаторном парке. Две пожилые дамы:

— У вас печень?

— У меня сахар.

. . . . .

В пятигорской пивной — глухонемой человек предлагает посетителям маленькие конвертики с напечатанным на них следующим текстом:

Граждане!

Прошу принять от меня

НОВОСТЬ

фото художественных

снимков.

Цена 1 руб.

Благодарю глухонемой.

В конверте — виды Минеральных Вод, двадцатикопеечная панорамка.

. . . . .

Кладбище. Надпись на кресте:

Здесь покоится прах

оперного артиста

Владимира Александровича

ТОМСКОГО-КОЧУРОВА,

скончавшегося 7-го января

на 59 году жизни.

Спи спокойно, дорогой муж, отец и

великий артист.

. . . . .

Там же. Могила без креста. Надпись на жестянке почти начисто смыта дождем. Проступают слова: «Закрыто на обед».

. . . . .

Там же. Обелиск с выбитым на нем крестом.

Г. М.

АЛАВЕРДОВ

1902–1938

Прохожий, не гордись. Я уже дома,

а ты еще а гостях.

. . . . .

Там же.

На кресте:

Подъ симъ камнемъ погребено тъло

жены коллежскаго секлетаря

Авдотьи Андръевны

ПОДОСОВОЙ

скончавшейся 6-го октября 1880 года

на 76-м году отъ рожденiя своего.

Ходатайствомъ крестьянина Андрея

Боровика в руце Твои Господи

предаю духъ мой.

Стою, смотрю, пытаюсь понять, догадаться, кто он, этот Андрей Боровик, и кем он приходился жене коллежского секлетаря? Какие родственные или другие житейские связи заставили его ходатайствовать о воздвижении этого тяжелого и дорогого креста?

А ведь Авдотья Подосова могла знать Лермонтова! Она родилась в 1804 году. За ней мог ухаживать Пушкин — она была моложе его на пять лет.

. . . . .

Рыночная примета (Кубань):

— Через товар не шагайте, а то не продастся.

. . . . .

Курортный южный городок. В сырую погоду белые дома голубеют.

. . . . .

В Минводах — в вокзальном ресторане:

— Это не борщ, а сущий кошмар!..

. . . . .

У командира боевого корабля на груди наколка: двуглавый орел и лента с «Боже, царя храни».

Грех молодости.

. . . . .

«Катя».

На войне ему, красивому и молодому, прострелили щеку, свернули на сторону челюсть, оторвали половину языка. Он косноязычен.

В гостях, куда он пришел с матерью. За окном мокрый снег, метет. Оконная рама подрагивает и постукивает.

Юноша обращается — к девушке:

— О-о-а е-о-д-ня о-е-э-о ве-ей-яя.

Девушка не поняла. Краснеет. Смущается и вопросительно смотрит на гостью. Та объясняет:

— Он говорит, что погода сегодня совершенно весенняя. Это он шутит.

. . . . .

Замечательная подробность триумфального церемониала у римлян. В колеснице триумфатора, за его спиной, стоял государственный раб, держал в руках золотую корону. В то время как толпа приветствовала и превозносила виновника торжества, раб этот должен был восклицать:

— Pespice post te! Hominem te memento!

То есть оглядывайся назад и помни, что ты человек! Или, если совсем коротко: «Не зарывайся!»

. . . . .

Ночью за окном звонкий трезвый голос:

— Слово предоставляется пьяному!

. . . . .

Активист комсомолец не пьет, не курит, но один тайный порок у него есть: любит раскладывать пасьянс.

. . . . .

Гляжу из окна вагона. Осень. Золотой лес. Опустевшие дачи. Все залито тихим солнечным светом. И уж совсем замечательно: большая собака играет с маленьким щенком — рвут, баловства ради, какую-то сухую белую тряпку.

. . . . .

«Катя».

Катю учил читать живший во флигеле старик Савва Исаич. Он водил Катиным указательным пальчиком по строке и объяснял:

— Вот эта с брюшком — «О», а бабочка с крылышками — «Ф», а кочерга — «Г», а ящичек — «Д», а букашка — «Ж». А где пуговка пришита внизу, тут и в окошечко поглядеть можно, точка это называется.

. . . . .

«Катя».

Он долго хранил фотокарточку девушки, сестры милосердия из Кауфманской общины. В 1917 году, когда с Охты, из запасного полка его привезли в лазарет с рожистым воспалением, она ухаживала за ним. Он продолжал любить ее даже сейчас, когда в доме хозяйничала Марья Михайловна, а по полу ползал двухгодовалый Павлик.

Карточку он хранил вместе с самыми ценными документами: с метриками, с гимназическим аттестатом, с аннулированной сберегательной книжкой, на которой числилось 752 царских рубля.

Иногда, оставшись один дома, он доставал и разглядывал фотографию. На карточке она была снята в подвенечном платье, в фате. Сбоку торчала рука жениха, которую она не очень ловко отрезала ножницами. Эта мужская рука мешала полноте Колиного счастья, его растроганности…

. . . . .

У бабушки на левой руке повыше кисти — белый шрам от ожога. Лет пять назад несла она только что снятую с плиты кастрюльку. Шла через двор — из летней кухни. Крышка кастрюли упала на руку. Бабушка не бросила ни кастрюли, ни крышки. Объяснила мне: