Антти Тимонен - Мы карелы

— Поехали!

— Тебя куда ранило? — спросил Васселей у парня.

— Меня? Ты что, меня не знаешь?

— Я спрашиваю, куда тебя ранило? — повторил вопрос Васселей.

— Я Симо Тервайнен, — представился парень и, заметив, что его имя не произвело на Васселея никакого впечатления, начал объяснять: — Я двоюродный племянник мужа дочери двоюродной сестры Митро, а брат моей матери сам Хариттайнен. Его все знают…

Раненый финн, лежавший в санях, заметил:

— С такими родственниками ты от ранения застрахован.

Не обращая внимания на колкое замечание раненого, Тервайнен продолжал:

— Я тебя знаю. Ты Васселей из Тахкониеми. И всю семью твою знаю. Я служил в Ухтинской армии, и стояли мы в вашей деревеньке…

Васселей, только что собравшийся высадить парня с саней, сразу подобрел и хотел было расспросить Тервайнена о его пребывании в Тахкониеми, но раненый финн попросил остановить лошадь.

— Вылезай! — сказал он Тервайнену. — Эти сани для раненых.

— Что? А я как? — растерялся парень.

— А ты топай туда, — раненый показал в обратную сторону, где шла перестрелка. — Там родственников Митро как раз не хватает. Живо!

Многие деревни уже опустели, но в Киймасярви было людно. Народ сюда прибывал отовсюду. Здесь находился штаб, склады, сюда шла почта. Полевой госпиталь тоже был переполнен, и каждый день привозили все новых раненых. Правда, часть тяжелораненых отправляли в Финляндию. Легкораненых подолгу в госпитале не держали: как только рана затягивалась, старались выписать и отправить на позиции. Часть — попадала на киймасярвское кладбище.

Васселея сочли раненым настолько легко, что его в госпиталь не положили. На фронт его отправить также не могли, пока рана не заживет. Ему велели устроиться в деревне. И он так устроился, что уход был лучше, чем в госпитале.

— Назови меня своим ангелом-хранителем. Назови хоть раз! — улыбалась Кайса-Мария, показывая свои красивые белые зубы. Она поселила Васселея в своей горенке. Сама она спала у подруги, но вечерами допоздна была с Васселеем. Кайса-Мария считалась сестрой милосердия, хотя никто из медицинских сестер не пользовался такими преимуществами, как она. В занимаемой ею комнате непременно поселили бы двух-трех человек. Работой в госпитале ее тоже не очень утруждали, в то время когда другие сестры работали и день и ночь. Медсестрой она числилась для отвода глаз, и даже теперь, когда на ее попечении находился раненый, о котором она готова была заботиться круглые сутки, ей нередко приходилось надолго уходить по каким-то неотложным делам.

— Ты не веришь, как я рада видеть тебя! — сказала она. Васселей чувствовал по ее голосу, что она не притворяется. — Как мне это все надоело!

— Зачем же ты тогда приехала сюда?

— Зачем? Если бы ты знал… Когда-нибудь я расскажу тебе… Сейчас не могу… Я обещаю тебе… — Кайса-Мария замолчала, прислушалась, потом, не глядя в глаза Васселею, продолжала: — Я обещаю… Когда все это кончится, я расскажу тебе такое, от чего ты сперва лишишься дара речи, а потом придешь в ярость и возненавидишь…

— Кого?

— Всех этих… И меня в том числе. Но я все равно расскажу тебе все, когда придет время.

— Почему же не сейчас? — вяло спросил Васселей.

Он закурил. Кайса-Мария принесла пепельницу и поставила ее на стул рядом с койкой.

— Сейчас не могу. Сейчас это могло бы стоить жизни нам обоим. Вот так!

— Ох уж эти женщины! — засмеялся Васселей. — Любите вы придумывать. И сами верите. Но если это так страшно, то не говори ничего. Лучше будет, если мы пока останемся живы.

— Смейся, Васселей, смейся. Когда ты смеешься или улыбаешься, ты такой… человечный. А когда хмуришься, ты похож на всех этих…

Васселею нравилось слушать ласковую болтовню женщины. Он даже был доволен, что его ранили и он оказался здесь. Если бы вся война прошла так же, как пролетали эти вечера.

— Чем все это кончится? Ты ведь знаешь? — спросил Васселей однажды среди милой болтовни.

Он знал, что Кайсе-Марии известны такие вещи, о которых другие медсестры и понятия не имеют.

— Чем кончится? Плохо кончится. Только никому не говори. Впрочем, скоро обо всем этом все сами узнают. Из Петрозаводска через Поросозеро сюда идут красные. Такая сила идет, что перед ней ничто не устоит. Если даже Финляндия объявит войну и бросит в бой все свои силы, все равно их не остановить. Так что конец приходит твоей «освободительной» войне. Эх ты, борец за свободу…

Кайса-Мария перебирала волосы Васселея.

— Чему ты тогда радуешься? — спросил он.

— Тому, что скоро все это кончится… Это.. Не знаю даже, как назвать. Войной не назовешь, слишком все нелепо, карнавалом тоже — слишком все ужасно. — Кайса-Мария пересела на край кровати и зашептала на ухо: — Я-то сбегу отсюда вовремя. Я не дура. Меня вызывают в Финляндию. Кто, зачем — не спрашивай. Я постараюсь остаться там. Слушай, поедем со мной…

— Нет, я останусь в Карелии. На своей земле.

— Ты сошел с ума! Среди вас, карел, есть действительно много простофилей, которые могли бы остаться здесь. Но они не останутся — побоятся. А тебе уже поздно думать об этом.

— Мне тоже не поздно. Под Келлосалми я чуть было не остался совсем… Попади пуля не в ногу, а…

— Не надо, не надо об этом. О смерти не надо говорить. Надо жить, чтобы увидеть.

— Что же, я еще должен увидеть?

— Хотя бы то, как я стану известным человеком. И к тому же богатой.

— Буржуя из тебя не выйдет.

— Я стану известной самым честным путем. Я разбогатею на честности.

— Расскажи, как… И меня научи.

— Улыбайся, Васселей. У тебя очень приятная улыбка. Слушай. Я расскажу, ради чего я должна жить, видеть и слышать все это. — Кайса-Мария наклонилась так близко, что ее волосы касались щеки Васселея, и зашептала: — Это единственная тайна, которую я тебе доверю сейчас. Я сделаю то, чего никто не делал. Надо только дожить до времени, когда Финляндия станет другой. Она обязательно будет другой. Тогда я сяду за стол и буду писать. Я буду писать лишь о том, что было. Одни голые факты. Васселей, даже ты не представляешь, как много я знаю. Должен же мир узнать о том, что я знаю. Мир сейчас нуждается в честности, в правде. Когда совершается убийство на почве ревности или грабеж, преступника наказывают. А когда совершают чудовищное зло по отношению к целому народу, о нем молчат, за него не наказывают. Почему? Финны любят честность. И я честно расскажу обо всем. Я не утаю даже того, что делала сама.

— Таккинен опровергнет все, что ты расскажешь.

— Таккинен? Да он и не знает даже того, насколько ничтожной пешкой он является в этой игре. Если бы он узнал, как мало он значит, он бы повесился или спился. Он — такой самолюбивый. Ну как, буду я известной?

Кайса-Мария пыталась улыбаться, но на глазах у нее стояли слезы. Васселей поднялся и сел.