Михаил Зуев-Ордынец - Вторая весна

— Востру иголку вам в хлиб, гады!

— Ладно, насчет иголки мы запомним, — ответил строго Воронков и обратился к директору: — А с Мефодиным как, Егор Парменович? Кто поручится, что Васька не убежит?

— За Василия я поручусь! — вышел из толпы Полупанов и встал рядом с Мефодиным.

— И я поручусь! — крикнул Борис.

— Он же машину с грузом угнал! — возмущенно взъерошил бороду Вадим. — Надо же соображать!

— Двоих тебе, Воронков, мало? — весело прищурился Грушин. — Коли мало, тогда, слышь, и меня присчитай. Тоже поручусь.

— Видали? — тихо, потрясенно удивился Мефодин. Но губы его самолюбиво задрожали, и, протянув руки Воронкову, он крикнул: — Не надо мне никаких поручителей! Вяжи мне руки-ноги, и без хлопот!

— А ну тебя к чертям! — засмеялся Воронков, отталкивая руки Мефодина. — И так не убежишь.

— Не убегу, — снова стих Василий.

— Рожа у тебя, Васька, ой нехорошая! — осуждающе посмотрел на него Грушин.

— С похмелья! — опять начал накаляться шофер.

— Я не о том, дурак, — спокойно ответил Степан Елизарович. — На роже у тебя этакое, пропади все пропадом, а сам я в первую очередь! Ты, брат, не очень в меланхолию ударяйся.

Мефодин молчал, глядя в землю.

Навстречу Борису от промоины ветер тащил по земле волны свежих стружек и крепкий запах смолы. А к промоине ребята волокли сосновые бревна, заготовленные заботливым Илатом Крохалевым на просеке. Он уже орудовал с молодыми ремесленниками, сооружал мост. Невдалеке от плотников на толстом бревне сидели рядышком Неуспокоев и Садыков. Прораб блестел при луне застежками вельветки. Модное пальто висело на березе, и сладковатую прель прошлогодней листвы перебивал еще более сладкий запах духов. Борис подавил улыбку. Неуспокоев что-то чертил и высчитывал в блокноте, то и дело сверяясь с рулеткой. Заргар старательно светил ему ручным фонариком.

— Смотри, пресса, кто нам промоину устроил! — закричал Садыков подошедшему Борису. — Утром этого не было, а теперь — пожалуйста вам!

Свободной рукой он указал на склон горы, где поблескивал — под луной ноздреватый потемневший снег. Кружевные, изъязвленные днем солнечными лучами сугробы эти оседали, осыпались, шурша и хрустально позванивая. Из-под них сочился тоненький ручеек синеватой снеговой воды и с веселым, коварным журчаньем свергался в промоину. Растаявший за день снег образовал там озеро, а к вечеру край его, обращенный к дороге, размыло, и вода пошла вниз.

— Вот тебе и сюрприз-мюрприз! Садыков виноват? Что?! — кричал торжествующе завгар.

Неуспокоев заложил в блокнот палец, выхватил бесцеремонно из рук Садыкова фонарик и побежал к Ипату. На бегу он кричал беззлобно-сердитые слова:

— Ты смотри у меня, бородатый черт! На комариный нос от чертежа отступишь — под суд отдам!

— Не пугай, начальничек, пуганые! На чертеже-то оно всегда как в аптеке получается, а начнешь строить — черт-те что получается! — тоже с запалом и без обиды кричал в ответ старый плотник.

— Гляди на чертеж! — водил прораб по блокноту лучом фонарика. — С берега на берег перебрасываем брусья, вот таким способом, на них поперек кладем шпальник. Закрепляем его костылями или скобами с торца. На шпальник стелем доску дюймовку. Пришивай ее брусковым гвоздем. Разжевал?

— Наше дело из дерева строить, а не из бумажек, — насмешничал Ипат, возя по чертежу бородой. Но чертеж бережно спрятал за пазуху. — А не тонка дюймовка? На мой взгляд, миним сороковка нужна…

…Красив труд человека, а плотничий, древнейший труд человечества — особенно. Когда мягко, как в масло, всекутся в дерево тонкие и острые, что твоя бритва, плотничьи топоры, когда начнут вызванивать басовито продольные, самого крупного зуба пилы, когда засвистят, завивая стружку, рубанки, и колоколом загудит брошенное сухое бревно, — необыкновенная бодрость, безотчетная радость и вера в свои силы охватывает человека. Может быть, это отзывается в нем первобытная радость его далекого предка, с пугливой оглядкой кравшегося под темными лесами, под ходячими облаками, под частыми звездами. Но пересилил он косматый лесной страх, врубился верным топором в буреломную трущобу и прорубил в темной лесной потолочине дыру к небу, к ясному солнышку. И пошли часты-пусты леса под пашню, под радостные нивки да под рубленые деревянные города! И не потому ли любят петь за работой и так весело поют плотники?

К промоине, смотреть на работу плотников, понемногу собрался весь «совхоз на колесах». И каждому хотелось самому помахать острым топором, вгрызться пилой в пахучее сосновое бревно, а если этого нельзя, то помочь хотя бы веселым советом, дружелюбной подсказкой, заранее зная, что это будет высокомерно отвергнуто плотниками. Но смотреть пришлось недолго. Топоры и пилы начали смолкать, и через промоину перекинулся настил на толстых бревнах. Двое ребят, дурачась, приплясывая, перебежали на ту сторону. За ними пошли Неуспокоев и Крохалев, остановились на середине моста и попрыгали, с лицами серьезными, вслушивающимися, как у докторов, выстукивающих больного.

— Некрасивый, честно будем говорить, — сказал Неуспокоев, и Крохалев понял это особое, инженерское «некрасивый». — Не люблю дерева. Материал дикарей. То ли дело железо и бетон!

— У дерева характер помягче, конечно, чем у железа. Но и дерево вы не хайте. Полезный продукт! — ответил Ипат. — Ладно, давайте в работе будем пробовать.

Его услышал кто-то из водителей и закричал озорничая:

— Истребители бензина, по коням! Трогаемся!

Первым, под ликующее «ура!» целинников, перелетел мост садыковский «козел». Второй пошла мефодинская четырехтонка. Полупанов, тоже под «ура», перебрался благополучно на ту сторону. Но под колесами машины мост болезненно крякнул, как человек, на которого неожиданно сбросили большую тяжесть. Ребята еще кричали «ура!», а Ипат уже чесал бороду и ворчал:

— Не работает, чудовища. Отпору не дает. Третьей должна была идти пятитонка, груженная кирпичом. Водитель подвел ее к промоине, остановил и вылез. По крупному, как волчий глаз, огоньку трубки Борис узнал ленинградца Вадима. Шофер подошел к мосту, попинал его ногой, потом вышел на стлань и начал топать и прыгать.

— Боишься провалиться? — насмешливо спросил не отходивший от моста Неуспокоев.

— Я с грузом десять тонн потяну. Шуточки? — гордо сказал Вадим. — Десять тонн, учтите!

На мост вдруг вышла Марфа Башмакова. Она встала рядом с Вадимом и сказала:

— А я чистым весом центнер потяну. Хочешь, попрыгаю?

Целинники, стоявшие около промоины, захохотали. Вадим, делая вид, что для него Марфа не существует, подошел к Неуспокоеву.

— Надо бы на вашу конструкцию сначала машину полегче пустить.