Константин Еремеев - Озеро шумит. Рассказы карело-финских писателей

— Юрье, не стреляй! — крикнул его товарищ. — Он отдал оружие, и я обещал отпустить его.

Юрье посмотрел на напарника как на какого-то странного чужака; затем резким движением перехватил винтовку и разгневанно крикнул:

— Кто, перкеле, просил тебя об этом! Ей-богу, ты заслужил то же, что этот твой лахтарь!

Он тяжело повернулся на лыжах и медленно поехал к дому.

Парень ехал молча поодаль от него, то и дело поглядывая на красную шею сердитого Юрье и на его большие руки, тяжело опиравшиеся на березовые палки. Ему было бы легче, если бы Юрье сказал что-нибудь, хоть бы отругал его, но Юрье скользил вперед, не замечая ничего.

Только по приезде домой, повесив винтовку на стену, Юрье ударил тяжелым кулаком по столу так, что стол затрещал, и раздраженно буркнул:

— Знай, парень… в другой раз лахтарям слова не давай!

1924 г.

Родилась в 1909 году в деревне Шильда Архангельской области. С детских лет живет в Карелии. После окончания Паданской школы-семилетки работала в карельских деревнях по ликвидации неграмотности, затем была избачом, завклубом, работала в редакциях районных газет, корреспондентом республиканского радио и газеты «Советская Карелия». Ее очерки и корреспонденции печатались в журнале «Пуналиппу». В настоящее время на пенсии.

«Красно солнышко» — первый рассказ Л. В. Денисовой.

В этот ранний утренний час разбудили меня легкие, шаркающие по половицам старческие шажки, звон и шипение чугунной сковороды и знакомый с детства, вкусный запах овсяных блинов. Спросонок я даже не сразу могла сообразить, где ночевала? Лежу в печном закутке, за тонкой перегородкой-заборочкой, на широкой кровати с периной, с длинной, но узкой подушкой. Чьи-то добрые руки прикрыли меня поверх ватного одеяла овчинным полушубком. Однако все равно знобит и голова тяжелая… Где я? Что со мной?.. Наконец, вспомнила. Ехала я в один из дальних лесопунктов на грузовой машине, место в кабине было занято (по праву) женщиной с ребенком, и в кузове меня залихорадило. Пришлось слезть и ночевать в этой маленькой, полузанесенной снегом деревушке. Постучалась в темное, обледеневшее окно первого дома. И передо мной, как впрочем бы, и перед любым путником в любую пору дня и ночи, распахнулась дверь, и мне был предоставлен теплый кров, привет и ласка.

Помогал мне раздеваться высоченный пожилой мужчина с кудрявой шевелюрой светло-русых волос. Напоила горячим чаем вприкуску с аспирином миловидная женщина в пестром халате. Из-за перегородки, с печной высоты, я услышала ласковый дребезжащий старушечий голос:

— В горницу-то гостью не кладите спать. Там прохладно, а она промерзла. Ложись, желанная, на мою кровать, не побрезгуй! Невестка чистое постелет. А то, может, на печь залезешь, погреешься? Я место уступлю.

Кое-как я добралась до постели и — как в воду канула! И вот теперь нахожусь все еще не там, где мне нужно быть… На улице метель, вряд ли дождешься на перекрестке попутной машины. Какая досада. Я даже простонала от огорчения…

— Проснулась, пяйвяне каунис? Можешь ли встать, хворая? Самовар вскипел, блинки спечены, — раздался за перегородкой певучий, добрый голос старушки.

Уткнувшись в подушку, я еле удержала смех. Очень уж не подходило ко мне, на склоне лет моих, ласковое прозвище «пяйвяне каунис» — красно солнышко. Потом откликнулась на карельском языке:

— Бабушка! Давай говорить по-карельски. С добрым утром!

А у бабушки, обрадованной возможностью не затруднять себя подбором русских слов, словно речкой поток плотину прорвал! Пока я одевалась и умывалась, не умолкал ее бойкий речитатив. Еще яростнее зашипела сковородка, и после звонкого шлепка каждый раз вылетали на холщовую скатерть один за другим, тонюсенькие, как папиросная бумага, горячие блины.

— Сколько тебе лет, бабушка? — спросила я. — Руки-то у тебя какие проворные.

— Девятый десяток пошел, — лихо взмахнув сковородником, ответила старушка. — Моя жизнь — неразменная сотенная денежка! Умирать не тороплюсь. В земле еще успею сложа руки належаться. А пока жива — руки мои работы просят, не привыкли к безделью. Как лягу или сяду — заноют, защемят. Тоскуют. Ну-ка садись за стол, не стесняйся, пяйвяне каунис! Посидим, попьем-поедим. Погода утихнет, боль пройдет. Дальше поедешь, меня, старуху, вспомянешь. Вот и я пока отработалась, попью с тобой чайку. Без чаю нам, старым людям, и скучно и тошно, и кости болят, и головушка мякиной набита. Попьем на спокое, пяйвяне каунис! С сыном да невесткой я по утрам чай не пью. Они на работу спешат, суетятся, торопятся. А чай суеты не любит, не в пользу пойдет.

Я невольно залюбовалась веселой собеседницей. Не по летам моложавая, все еще статная, небольшого роста, сухонькая, круглолицая. Морщинки тонкие, чуть заметные. Улыбнется — ямочки на щеках вздрагивают. Глаза большие, ясные, с голубизной карельских ламбушек. Брови седые, ровными полумесяцами. Из-под пестрого повойника с черной сатиновой оторочкой виден пробор белоснежных волос. Длинный сарафан с косой оборкой, кофта старинного покроя, фартук с тесьмой.

— Кто тебе шьет одежду по прежнему фасону? — удивилась я. — Молодые так шить не будут.

— Сама шью — руками, а не машиной. Нитку в иголку попаду еще очень хорошо. Никого не утруждаю. А сатинов да ситцев надаренных в сундуке у меня хватит. Шей да крой, носи да понашивай, у людей не попрашивай!

— Как твое имя-отчество, хозяйка? Бабушкой звать тебя неловко мне. Сама я уже давно бабушкой стала.

— Зовут меня Овдокки. А если уж повеличать хочешь, то Никитична. Отца моего звали Ожатой Микки (несчастный Никита). Ни в чем не было счастья этому человеку, родителю моему покойному. Век он горе горевал да раньше времени и в могилу попал. В лесу деревом задавило. Меня да брата с малолетства сиротами оставил.

— Ты, Никитична, в молодости, наверно, красавицей была. А была ли ты счастлива? Или у Ожатой Микки — ожатой лапси? (у несчастного Никиты — несчастное дитя?)

Спросила и… испугалась. Надо же было допустить такую бестактность! Вдруг обидится старая женщина! Но она не обиделась, а засмеялась звонко, весело, даже откинулась на спинку стула. Потом приумолкла, вздохнув.

— Красотой своей только глупые люди хвастаются, — сказала она с суровой ноткой в голосе. — А показать тебе, какая я в молодости была, никак не смогу. В ту пору на карточки мы не снимались, портретов не заказывали. Зеркала у нас в простенках не висели, чтоб мы на свою красу любовались. Да и в нашу молодость разнесчастную, будь ты хоть краше сказочной царевны, но если у тебя в доме не густо, во хлеве пусто, ни обуть, ни одеть, ни гостя принять, ни милостыню подать, — никто на тебя не позарится. Сваты матицу не перестучат. Женихи порога не обобьют. Если у невесты приданого нет, так добра молодца красой не прельстишь, умными речами не обольстишь, работящими руками не возрадуешь. Бесприданнице-красавице на долю достанется или старый вдовый, многодетный или пьяница-лентяй да недоумок-слюнтяй. Придется в девках вековать, если будешь по сердцу суженого выбирать.