Алексей Чупров - Тройная медь

От входной двери раздался мелодичный перезвон.

— Пойду, пожалуй, — воспользовавшись им, как сигналом, сказал Соленов. — Советы начинающим, тягомотные объяснения… Я не дипломат, уж не обессудьте. За журналы, — он в пояс поклонился, — спасибо.

Соленов снял со спинки стула и перевесил на плечо тяжелую черную сумку на длинном ремне.

— Ирина Сергеевна дома? — послышался из прихожей голос Ивлева, показавшийся Ирине Сергеевне взволнованным.

«Что-то случилось… С Аленой! — тревожно дрогнуло ее сердце. — Он просто так, без серьезного повода, не приехал бы».

Ивлев вошел и только вздохнул тяжело. Он спешил сюда посоветоваться с Ириной и хоть немного успокоиться, что-то вместе решив; тем более неприятно было наткнуться здесь на Юрьевского и особенно на Соленова.

«Ирина формирует литературный салон, — подумал он с неприязнью. — Лучше дочерью бы занялась…»

— О! — воскликнул Соленов. — Нашего полку прибыло, еще один литконсультант. Целый консилиум у постели смертельно больного, — сказал он, как бы не замечая стоящего в дверях Юрьевского с цветами.

— Мне поговорить с тобой надо, — не глядя на Соленова, обратился Ивлев к Ирине Сергеевне.

— Значит, вам мои стихи не понравились? — подойдя к столу и поставив на него голубой кувшин с розами, улыбаясь Соленову, спросил Юрьевский.

— Банально, — отрезал Соленов. — Бытовая романтика восьмидесятых, которую вы пытаетесь имитировать, следует в фарватере за инфантильностью сорокалетних. Просто нет слов, когда матерые мужики, седые уже, — добавил он, мельком остро взглянув на Ивлева, — ударяются в мечтательность, свойственную разве что барышням прошлого века. Рефлексия по поводу пролетевшей бабочки, пушинки, а мир под ногами вот-вот развалится на куски…

— Если вы хотите довести до моего сведения вашу статью о Бажнове, не надо. Я с ней знаком. И могу сказать, — повысил Ивлев голос в ответ на ироничный взгляд, которым позволял себе Соленов смотреть на него при Ирине, — то же слово: банально. Банально, потому что в вашей статье все построено на сравнении, а сравнение, как известно, не доказательство. Между тем сущность творчества Бажнова в том…

— Очень интересно, в чем же сущность? — нарочито скучающе перебил Соленов, поглаживая пухлую свою сумку.

— А вот в том она, что наше поколение перенесло войну и послевоенное время детьми, подростками. Орденов за это не давали, и участниками войны не числят, но у обездоленного детства мечтательность — естественное свойство. Она помогала душе выжить. Все люди, как ветви со стволом дерева, связаны с жаждой жизни, но каждый по-своему, один — пытливостью ума, другой — деловой хваткой, честолюбием, стремлением к материальным благам, иные же — мечтательностью; и когда это не в ущерб достоинству окружающих, не в разор обществу… что ж, надо видеть в таком разнообразии одно из свойств мира людей. И если мечтательность перенесена в творчество, если ею наделен герой…

— Прекраснодушных мечтателей надо учить, — сощурив черные глаза за стеклами очков, отчеканил Соленов, — как бы жестоки эти уроки жизни ни были.

— Нас уже учили… — сказал Ивлев. — Есть такой способ: город окружают, по карте разбивают на квадраты и чередуют артобстрел с налетами авиации… Вкупе с голодом это хорошая школа для мечтателей…

— Вашему брату, такому литератору, лучше бы, не резонерствуя, внимать советам умных людёй. — Соленов похлопал себя по груди. — Федосеевич, и тот без них никуда.

Склонив набок голову и подав длинное туловище вперед, Соленов двинулся было к дверям, но Ирина Сергеевна быстро обошла стол и заступила ему дорогу.

— Учить надо не только прекраснодушных мечтателей, — уперлась она взглядом в смеющиеся глаза Соленова, — но и циников… В этой сумке, набитой зарубежными литературными журналами конца прошлого года, весь ваш расклад… У меня было там время интересоваться и нашей и их периодикой, — обратилась она к Ивлеву, — и его методология как на ладони. Во-первых, он постоянно пишет исключительно о тех советских авторах, которые чаще всего фигурируют в работах тамошних литературоведов. Это внимание к их конъюнктуре позволяет ему чаще других получать приглашения на всяческие симпозиумы. Во-вторых, он время от времени берет совершенно произвольно автора, Бажнова или тебя, тут ему все равно кого, лишь бы без чина и звания, и подверстывает такого автора к какому-нибудь отшумевшему течению, которое зарубежными следителями за нашей литературой старательно перефразировалось в анти и в контро… Они ему за это наверняка признательны, ведь нет ничего дороже авторитетного подтверждения самообмана, и щедро его цитируют, а у нас некоторым кажется, что он наставляет на путь истинный литературное юношество. Лучшие же свои мысли он отрывает в чужих архивах, и все получается складненько, как всегда у компиляторов… Браво, Вениамин Ильич. — Она несколько раз хлопнула тетрадью о ладонь.

— Умные женщины — единственный светоч в потемках наших будней, — проговорил Соленов с оттенком снисходительности. — Уж как трудно моральную сторону моих трудов подвести под определенную категорию, а поди ж ты… Все так… Принимаю. Но с одной оговоркой: люди не связаны, — он театрально поднял руку и покрутил кистью, — с жаждой жизни, но элементарно жить хотят. И каждый устраивается, как может… — Обойдя Ирину Сергеевну, он подошел к двери, на пороге остановился и с видимым удовольствием закончил: — А кто не может, того постигает участь этого, — он пальцем указал на Юрьевского, — молодого человека. Пока он версификацией занимается и лыбится, у него девушку увели из-под носа. Или этого литератора, — кивнул он на Ивлева. — Сколько бы он ни сочинял, все будет только мило и занимательно, занимательно и мило, и не более. Потому что эпоха требует не мечтательности, а ясности и трезвости в достижении поставленной цепи, жизненной активности, богатырства, если хотите… Тот малый, который вашу девушку увел, воротите от него нос, сколько угодно, а герой-то — он! И он непобедим, какому бы словоблудию на его счет вы ни предавались…

Как выросло могущество слова, какую власть возымело над множеством людей, если даже, на ходу брошенное с цинической откровенностью малознакомым человеком, способно оно, словно старость, но в единое мгновение, уродливо исказить в душе самое светлое и омертвить его!

Они сидели втроем на этой кухне, где за много лет мало что изменилось: тот же массивный дубовый буфет, те же зеленые тарелки кузнецовского фарфора на стенах, та же огромная пестрая ватная баба на серебряном чайнике, и полки с кулинарными книгами, и кактусы в мясистых розовых цветках на подоконнике, и скребущиеся по зарешеченному окну ветки жасмина.