Алексей Чупров - Тройная медь

«Да что можно изменить, даже если совместимость, как в космосе? — с обычным желанием его поддразнить спросила она. — Существует и процветает другая психология: „Ты — мне, я — тебе“. Это реальная сила. Ее просто так, благими намерениями и увещеваниями не победить…»

«Это точно — не победить. Но побеждать надо, пока все эти „мне“ да „тебе“ государство под себя не подмяли».

«Чтобы побеждать, надо знать, как побеждать. Ты что, уверен, что знаешь?»

«Если разобраться, все и каждый знают к а к. Но для этого такая раскачка нужна, что иному только: ох! Мне лично кажется, надо начинать с того, чтобы люди добрее друг к другу были. Ты в университете подобных вопросов особо не касаешься. А в жизни как — я-то и на стройке работал, и в автомастерских, и на заводе, сколько раз так случалось, — чуть что, и люди ругаются между собой…»

«Сильно ругаются, что ли?»

«Не то обидно, что сильно; из-за серьезного вопроса иначе и нельзя, наверное… Но из-за копеечного шкурного интереса втягиваться в кровную вражду — разве дело?! А для многих это стало привычкой… инстинктом каким-то», — сказал он.

«Почему же привычкой?» — спросила она, от звука голоса Федора и досадливого взмаха руки невольно заражаясь его горячностью.

«Думаю, потому, что приучили людей к неподвижности. Кое-кто из начальства идеальным считает, если встал человек на свое место и кует себе монету, и у него шоры: аванс и получка. А мастер над ним будто и надсмотрщик и отец родной… В такой обстановке не обязательно думать, как и что изменить к лучшему, — не для себя, на такое мудрецов хватает, а для общей пользы. Лишь бы расценки не срезали — и хоть трава не расти… А вот предложил, скажем, человек простую вещь: изменить вес заготовок почти на одну треть. Это большая экономия. И дел-то всего — найти поставщика, у которого для таких заготовок пресс есть. Так нет, мурыжили несколько лет…»

«Это ты предложил?» — спросила Алена.

«Неважно кто. Важно, что это самый обычный жизненный случай: рабочий предлагает, а ему от ворот поворот. И получается, на каждом шагу твердят: „Хозяин, хозяин производства“… А какой же и чему я хозяин?! Разве что самому себе хозяин… Стыдно говорить, да грех утаить: могу пользоваться тем, что рабочих рук не хватает, и торговать собой, как… — Он осекся, смутился, быстро глянул на нее. — Словом, чуть что не по мне — увольняюсь, и все дела. И выходит, что и человек развращается по отношению к труду, и умственная энергия людей исчезает, как вода в песке. А главный-то ресурс государства — не то, что под землей, а то, что здесь. — Он похлопал себя по лбу. — Да и самому человеку эту свою энергию надо куда-то девать, а как некуда, вот и поселяются на сороковом градусе веселой широты».

Все это — и металл, и расценки, и какой-то пресс — было так далеко от Алениных мыслей и казалось таким несущественным, не стоящим серьезных волнений, что делало ее будто старше Федора, сильнее и мудрее его, побуждало утешать…

«Со временем все утрясется», — ласково сказала она.

«В том-то и беда, что времени в обрез, — чуть не вскричал он. — Вот посчитай: с тысяча девятьсот пятьдесят шестого года каждые двенадцать лет эти самые, как их тот Дима, из-за которого мы от Ирины Сергеевны ушли, называл, „естественные союзники на планете“ проверки устраивают. Пятьдесят шестой — Венгрия, шестьдесят восьмой — Чехословакия, восьмидесятый — Польша… И страны разные, и годы, а схема-то одна: находить щели в экономике и туда клинья вбивать, расшатывать ее, при этом всеми возможными способами обрабатывая сознание людей, вести дело к разладу в обществе… Это машина злобная и хитрая».

«И ты с ней воюешь!» — улыбаясь, воскликнула она.

«Я на своем месте стою, — сказал он просто. — Пацану-пэтэушнику ни в жизнь с моими тремя станками не справиться. Демобилизованный очередной? Ему терпения не хватит освоить это старое оборудование, чтобы нормально зарабатывать… Кто ж, если не я?!»

«Ты прямо как тот голландский мальчик…»

«Какой еще голландский?»

«Был такой. Он увидел в плотине дырочку, маленькую такую, а оттуда вода сочится. И чтобы плотину не прорвало, он дырочку пальцем заткнул и стоял так на своем месте, пока люди не подоспели. Спас страну от затопления…»

«Ты ска-ажешь, — протянул он. — Это судьба пристигла, и тут уж никуда…»

«Судьба», — повторила она и, подняв руку, слегка потрепала его волосы… Но тут же испугалась, так что кровь жарко прилила к лицу.

Он напряженным движением вывернулся из-под ее руки и тихо произнес: «Не дразни, я — живой…»

И от молящей интонации голоса этого большого и сильного человека в сердце ее случилось что-то необыкновенное, словно, взяв пригоршню рассыпчатого морозного снега и вдохнув его, ощутила майский запах цветущей черемухи.

«Я и не дразню, — почти прошептала она и, будто таинственностью этого шепота увлекаемая, договорила еще тише: — Я люблю тебя…»

Она сказала это, и рука ее, повисшая было в воздухе, осторожно легла на его горячую, чуть шершавую щеку… Лицо Федора, она видела сквозь ресницы неплотно прикрытых век, горело и было растерянным, но глаза смотрели на нее так, будто ничего в мире, кроме нее, не существовало для этих глаз. От его взгляда она стала забываться в какой-то лихорадке, и сладостные мурашки высыпали по всему телу. Слова рассудка теряли силу, и такой, без их привычной власти, она чувствовала себя настоящей, какой и должна была быть и какой не была никогда. Она обеими руками обхватила его твердую шею и потянула к себе.

Казалось, само время, с его подспудной тревогой о существовании жизни на земле, тревогой, которая за какой-то десяток лет укоренилась в сознании множества людей, влияя на их настроение, поступки, судьбы, — само это время отдавало их друг другу, и оттого случившееся представлялось Алене не только тем, что от века происходило между мужчиной и женщиной, но и чем-то гораздо большим — почти инстинктивным сопротивлением ужасу всеобщей смерти, неприятием ее, верой в жизнь… Это и усиливало ее любовь и в чем-то делало похожим на расставание перед дальней дорогой.

Теперь постоянно два чувства — чувство нежности к Федору, к его голосу, к его глазам, рукам и тоска от мысли, что судьбы их разойдутся, — протекали в ее душе рядом, а соприкасаясь, вызывали в ней неодолимое желание бежать к нему, делать для него нечто особенное, чтобы, доказывая свою любовь и преданность, навсегда удержать его рядом, чтобы не расставаться никогда. И минутами ей казалось, вся она состоит из этого движения, устремленного к нему.

Она стояла у окна, и Юрьевский, проходя по рекреации и заметив ее, вспомнил, как примерно год назад на этом же месте познакомился с ней. Был предлог заговорить, не задевающий самолюбия. Он подошел и сказал самым беспечным тоном: