Алексей Чупров - Тройная медь

— Нет! Вполне официальное, — сказал он. — На полном серьезе предлагаю руку и сердце. Вот рука, — протянул он Алене руку. — А сердце где-то там, — он похлопал себя по груди.

Алена молчала. И ему показалось, она слушает его. Он отбросил насмешливый тон и заговорил со страстью:

— Без тебя я жизнь не мыслю. Нет тебя — и ничего этого, — он обвел вокруг взглядом, — тоже нет… Я и с мамой твоей говорил, как положено по обычаю. Ирина Сергеевна не против. Думаю, у Всеволода Александровича тоже не будет возражений…

— Всеволод Александрович, Ирина Сергеевна, — сказала Алена. — Я и говорить об этом не хочу и слушать…

— Почему?! — крикнул он и топнул ногой. — Как ты не хочешь понять, у нас может сложиться замечательная жизнь… Ну, что ты желаешь? Машину? Будет машина! Кооператив? Купим! — Андрей пожалел, что не взял сберегательные книжки. — Ты верь мне….

— Ничего у нас не будет, — сказала она.

— Если б ты знала, чем я пожертвовал ради тебя! — вырвалось у Андрея. И ему пришла в голову мысль, что, по существу, он из-за нее не отдал денег отцу, не отдал ради того, чтобы у них после женитьбы сложилась более или менее нормальная жизнь. Мысль мелькнула только сейчас, но ему уже казалось: в ней, в этой мысли, и в его вере в Алену была основная и праведная причина, по которой он отказался вернуть деньги отцу.

Алена досадливо поморщилась, и Андрею пришлось уступить ей дорогу и пойти рядом.

— Я знаю, женщины презирают мужчин, для которых любовь — все, можешь презирать меня, но объясни: почему?!

— Поздно уже, — сказала Алена.

И он уловил на ее лице то же выражение спокойной отрешенности от всего. Это не было кокетство.

— Какой холодный апрель. — Он легко взял ее под руку. — И все-таки я не понимаю… Даже если у тебя что-то серьезное с этим парнем, будем считать: один — один…

— Мы не в футбол играем, — ответила Алена, словно не заметив, как он взял ее под руку.

— Да все мы во что-то играем. И ты сейчас играешь… — сказал Андрей зло и, видя, что она не хочет продолжать разговор, замолчал. Сознание того, как одинок стал он теперь, мучило его и ожесточало и против Алены, и против отца, и против всего на свете.

Они подходили к метро, но не перешли еще грохочущий в синеватой дымке проспект, когда своими зоркими глазами Андрей выхватил из-за движения машин, среди толпы, стекавшейся к круглому зданию метро, высокую фигуру Федора Полынова, в кожанке нараспашку, с таким огромным букетом алых гладиолусов, что можно было подумать, он торгует ими.

«Ах, так у них всего лишь цветочная стадия… — с облегчением и пренебрежением к Федору подумал Андрей. — И они не договаривались о свидании здесь, иначе бы Алена постаралась от меня отмотаться. Если у него такие способы поразить ее воображение, у меня не все потеряно… Есть шансы…»

Дали зеленый свет.

— Пошли! — Андрей отпустил ее локоть, но осторожно обхватил за плечи, как бы предохраняя от машин, поворачивающих направо.

Он повел ее чуть наискось, так чтобы она не сразу увидела Федора, а он не мог бы их не увидеть.

— Да, да, я все понимаю… Я понимаю, но мне так трудно будет без тебя, — как бы сами собой печально выговаривались слова. — Я хотел бы вспоминать тебя… наши отношения, вспоминать радостно.

Андрей остановился и остановил Алену, боковым зрением замечая, что Федор их видит.

— Ты разреши, я поцелую тебя. — Он быстро привлек ее к себе и нежно поцеловал в губы, ощущая одновременно и волнение от ее близости и напряженное ожидание нападения, как и пару часов назад, когда он отвернулся от отца. — Прощай, — сказал он и, оставив Алену, пошел назад через проспект на красный свет, лавируя между медленно проезжающими машинами.

Очутившись на другой стороне проспекта, у высоких пик чугунной ограды, Андрей постоял, словно испытывая свое мужество и даже желая, чтобы Федор догнал его, и примериваясь, каким приемом сбить Федора с ног, если тот полезет драться. Но никто не догнал его. И он неторопливо, не оглядываясь, пошел вдоль ограды, размышляя в такт шагам; и мысли были приятны, как отдых после пережитого, как награда победителю.

«…Ирина Сергеевна, во всяком случае, будет благодарна мне за этот острый эксперимент… Когда-нибудь расскажу. Да и Ивлева со временем поймет. Нет у нее ничего общего с этим работягой. Поймет и придет ко мне; ведь в итоге у нее — никого, кроме меня… Попрощался я с ней красиво, плохого ей ничего не сделал… Придет — прощу. Я человек добрый, милосердный. Для нашей общей жизни даже лучше, если она будет чувствовать себя передо мною виноватой… — Он представил себе униженную, вымаливающую у него прощение Ивлеву, ее заплаканные глаза, припухшие губы, робкий искоса взгляд и, с особым удовольствием, ямочки у нее под коленями, их нежную плоть. — Но если и все они — отец, Алена, Ирина Сергеев на, друзья-приятели — отвернутся от меня, ничего страшного не произойдет. Надо привыкнуть к тому, что в наше время людей, даже самых близких, обстоятельства легко превращают в прошлое, и не страдать от этого. В конце концов чем более одинок человек, тем он сильнее, потому что свободнее. А творчеству необходима свобода!..»

Они просыпались рядом уже седьмое утро. Федор первым открыл глаза и беспокойно глянул на круглые корабельные часы, подарок Чекулаева, висевшие над Алениным письменным столом, но тут же вспомнил: сегодня выходной и у часовых стрелок нет над ним власти.

Всю неделю жил Федор в каком-то особом состоянии, которое и счастьем-то трудно назвать, столько было в нем жизненной прочности.

Алена настояла, чтобы из общежития он перебрался к ним, сказала решительно: «Или будешь жить дома, или расстанемся…» Конечно, мучила его неловкость из-за отъезда Всеволода Александровича, но Алена убеждала: «Отцу так лучше. Для творчества одиночество необходимо». И тревожило то, что еще не подали заявление в загс — мало ли как могли отнестись к этому окружающие, — а она смеялась: «Предрассудки от нас не убегут. Успеется. Разве я тебе так плохая жена?..»

Действительно, когда Алена просыпалась, она шептала ему: «Спи», — а сама вставала; его же будила впритык — в шесть пятнадцать. На стуле висела свежевыглаженная, даже чуть теплая рубашка, и на столе в кухне — завтрак, и собран ему завтрак на завод с собой, правда, это был целый обед, и он пытался отнекиваться: «Заводская столовая — люкс», — но она обижалась, и приходилось брать сверток с бутербродами, и жареное мясо или котлеты, и яблоки, и кофе в термосе.

Домой он возвращался раньше Алены. Елена Константиновна не стеснялась давать ему поручения; и если бы не Алена, ходил бы он по магазинам, перетаскивал из комнаты в комнату мебель, ремонтировал, подкрашивал до позднего вечера. Но появлялась Алена, делала Елене Константиновне выговор за эксплуатацию уставшего после работы человека, а ему выговор за то, что не встречает ее на остановке, и они уходили гулять. Возвращались поздно, на цыпочках пробирались в Аленину комнату и, едва оказывались вдвоем, обо всем забывали. Федор стал смотреть на спящую Алену. Окно выходило на северо-запад, и в комнате светало неспешно. Глядя на Алену, он видел, как исчезали сумеречные тени у нее под глазами, у крыльев носа, под нижней губой, таяли в ямочках щек, у ключиц, под грудью… Светлея, она словно молодела на глазах, и оттого его с новой силой влекло ласкать ее, целовать. Но он сдерживался, помня с благодарной нежностью к ней, как рано вставала она для него всю неделю. А вчера вечером они муть не поссорились. Два дня назад, получив у цеховой бухгалтерши премию, Федор сразу постучался в следующую дверь, в кабинет начальника цеха. У Пожарского никого не было, он сидел, просматривая какие-то бумаги, и Федор начал без предисловий: «Вы мне помогали проталкивать рацпредложение. Без вас оно бы заглохло. И я считаю, премию мы должны поделить пополам… Тем более у вас ребенок недавно родился…»