Иван Свистунов - Жить и помнить

Ян Дембовский верил и не верил. Неужели сто двадцать или сто тридцать лет назад русский поэт мог написать слова, звучащие сейчас, как коммунистическая агитация?

— Может быть, и это советская пропаганда, большевистская демагогия? — глаза Екатерины Михайловны смеялись. — Нет, Ян, настало время, о котором мечтали и наш Пушкин и ваш Мицкевич. Наши народы — одна братская семья. Это не пропаганда. Жизнь!

— Странные вы люди — русские. Говорят, у вас загадочная душа.

— Старые сказки. В русской душе нет загадки. Русскую душу теперь хорошо знают ив Праге, и в Будапеште, и в Софии, да и во всем мире. Русские борются за счастье всех народов.

— Борьба! Борьба! Все минувшие годы я жил среди войны, крови, политики. Хватит! Хочу, чтобы над моим домом было мирное небо.

— Этого хотят миллионы людей во всем мире.

Ян снова подошел к окну. Мирный город лежал перед ним: шпиль костела четко чернел на фоне светлого неба, облачко пара висело над шахтной котельной, дубы на горе стояли невозмутимо и вечно. Мир и покой. Резко обернулся:

— Как поступили бы вы, поняв, что верили в то, во что не следовало верить, шли по пути, по которому не надо было идти? Не день, не месяц, а годы. Долгие годы!

— Ответ может быть только один: рвать с прошлым. Так хирург отсекает омертвевшую ткань, чтобы жил человек. Надо освободиться от груза прошлого, от всего, что мешает идти вперед, смотреть вперед.

— Знаете ли вы, Екатерина Михайловна, сколько черной краски расходуется ежедневно за рубежом на изображение советского человека? Заодно чернят и новую Польшу. И мы верили!

— А теперь?

— Когда я в первый раз после возвращения домой вышел на Краковскую улицу, то узнал, что ей присвоено имя майора Курбатова. Спросил первого попавшегося прохожего: кто такой Курбатов, поляк ли он? Прохожий — старый горняк — сказал: «Я не знаю, поляк ли Курбатов, но дай бог нашей земле побольше таких сынов». Его ответ не идет у меня из головы.

Екатерине Михайловне хотелось сказать Яну, что ее муж желал добра всем простым людям, что за их счастье отдал он жизнь. Но подумала: пусть услышит об этом от других — будет лучше.

Дембовский проговорил в раздумье:

— Надо только знать, кто друг, а кто враг.

— Да уж это надо знать твердо! И вы скоро поймете. Если у вас сердце поляка, если вы любите свою землю, у вас не будет сомнений. Вы найдете свое место в новом мире.

В дверь просунулась усатая физиономия Петра Очерета.

— Все о жизни балакаете?

Екатерина Михайловна обернулась к Яну:

— Вот поговорите с товарищем Очеретом. Он человек бывалый, жизнь знает.

— Шо про жизнь говорить! — ввалился в комнату Очерет, заполнив всю ее густым басом и ста десятью килограммами веса. — Жизнь делать надо. Каждый сам свое счастье в руках держит.

Яну нравился Очерет. Нравился ростом, усами, басом. Нравился тем, что был шахтером, любил свою профессию, гордился ею. В семье потомственных польских шахтеров он — пусть русский, пусть советский — был своим человеком. Но поспорить хотелось.

— Вы говорите, каждый свое счастье в руках держит. А судьба? Или русские не верят в судьбу?

Очерет крякнул:

— Судьба вона не авоська. Одын раз судьба, другый раз судьба, а своя-то голова должна на плечах буты?

— Скажите откровенно, пан Петр: вы коммунист? Я где-то читал, что вас всех в специальных школах обучают.

Пришлось Петру Очерету крякнуть еще раз, да покрепче: разговор наклевывался серьезный. Чувствуя себя полномочным представителем если не всего Советского Союза, то, во всяком случае, горняцкого сословия, заговорил мерно гудящим басом:

— Коммунист я. Не отрекаюсь. И в школи меня обучали. Богато у меня школ в житти було! Пид Москвою — одна, в Сухиничах — друга, на Днепри — третья. В Варшави учився, на Балтике та на Одере и Нейсе наукою овладевав. Такой наукой горжусь! Она не одному миллиону людей життя сберегла и счастье повернула. И тэпэр мир охраняе!

Дембовскому показалось, что в басовых перекатах Очерета звучат гневные нотки.

— Вы не сердитесь, Петр. Я не хотел вас обидеть. Я тоже солдат. Мы на разных фронтах воевали, но за одно дело.

— Шо правильно, то правильно. — Благожелательное добродушие снова овладело физиономией русского. — И тэпэр нам одын за одного держаться треба.

Никогда не предполагал гвардии старшина запаса Петр Очерет, что его так разволнует поездка в Польшу! Названия польских городов и рек, польские имена и польская речь, польские черешнями и яблонями обсаженные дороги, польские сумрачные костелы и веселая черепица сел и хуторов — все-все на каждом шагу, каждую минуту напоминало о прошлом.

Вспоминались то один, то другой эпизоды военных лет и первого мирного года, когда еще жив был Сергей Николаевич Курбатов и он служил под его началом. Были истории веселые и печальные, многозначительные и так себе, пустячки, а все же и они остались в памяти.

— Не забулы нас полякы, добрым словом помятають, — поделился он как-то своими думами с Екатериной Михайловной. — Я на одном факти ще в сорок пятом году в их щиром до нас сердци убедывся.

— На каком факте?

— Була одна история, — начал Очерет и откашлялся — первый признак, что готовится к длинному повествованию. — Вроде и пустяк, а смысл значный имеет.

…Произошла эта история в первое послевоенное лето. Голубоватое асфальтированное шоссе плавным полукругом уходило на запад. Гвардии старшина Петр Очерет остановил машину, посмотрел на майора. Брови его поднялись, морщиня массивный, темный от походных и погодных перипетий лоб.

Курбатов, развернув на коленях планшет, водил пальцем по целлулоиду, под которым подложена на нужном квадрате раскрытая карта.

— Так-с! — вслух размышлял майор. — Если здесь свернуть и по проселку напрямик, то, пожалуй… — Он пожевал нижнюю, чуть оттопыренную губу, словно это могло помочь найти правильное решение.

— У нас кажуть: хто ходе напростец, той дома не ночуе, — вставил свое слово Очерет и слегка тронул кнопку сигнала. Машина глухо рявкнула, соглашаясь с замечанием водителя.

— Как раз по той дороге и доберемся к вечеру. Километров на семьдесят ближе будет, — возразил Курбатов и еще раз провел пальцем по намеченному маршруту.

— А мост там есть? — уже деловым тоном осведомился Очерет, через плечо офицера всматриваясь в карту. — Ричка велыка!

— Должен быть. Сворачивай! — Курбатов решительным движением захлопнул планшет.

Осторожно пробуя передними скатами новую дорогу, «оппель-капитан» съехал с шоссе. Узенький проселок зарос подорожником, кашкой, лебедой. По сторонам в гвардейском строю дозревала пшеница. Она так близко подступила к дорожной колее, что тяжелые колосья били по ветровому стеклу автомобиля и что-то торопливо и невнятно шептали ему вслед. Закрой глаза — и покажется, что шумит теплый ливень, неожиданно хлынувший среди истомленного зноем июльского полдня.