Фока Бурлачук - Нержавеющий клинок

«Сейчас мы тебя, голубчик, проучим», — подумал Овчаренко.

— Рота, к бою! Слева по опушке леса огонь!

Овчаренко видел в бинокль, как оторвало хобот «тигру», но в тот же миг последовал ответный огонь. Завязалась огневая дуоль. Солдаты называли ее пляской смерти. Один танк загорелся. «Сумел ли спастись экипаж?» — защемило сердце ротного. Он попытался доложить обстановку комбату, но связи не было: на танке Овчаренко осколком снаряда, словно бритвой, смахнуло антенну. Противник усиливал огонь. Тогда ротный отдал команду экипажам под прикрытием дыма уйти в овраг, который был в нескольких сотнях метров от роты. Противник решил, что красные отступили, прекратил огонь и двумя колоннами начал двигаться из леса на дорогу. Впереди каждой колонны шел «тигр». Выждав, когда танки приблизились, рота Овчаренко из засады открыла внезапный ураганный огонь. Теперь преимущество было на нашей стороне. Бой длился около двух часов.

К концу боя в роту приехал комбат Стахиев. Он сердечно обнял Овчаренко и не то в шутку, не то всерьез сказал:

— Сегодня, Михаил, отдаю тебе мой паек сахара, больше я ничем не располагаю…

— Это уже кое-что. Доложите командиру бригады, может быть, он и свой пришлет, — пошутил Овчаренко.

Вечером у Михаила была другая радость: получил письмо от Риты.

Халимон уже несколько часов сидел в кустах. Он не знал, где немцы, и больше всего боялся напороться на своих. Чего только ни передумал за это время! Вспомнил, как в один из приездов в село отец сказал ему, что председатель сельсовета Задерей, снабдивший его ложными справками, требует двести рублей, иначе грозит, что поедет в район и расскажет там о всех делах Халимонов. На другой день Задерея нашли повешенным. Вскрытие показало, что покойный был в стадии сильного опьянения и, видимо, покончил с собой.

Остап услышал шум приближающихся мотоциклов и прижался к земле. У березовой рощи, через дорогу, мотоциклисты остановились на привал. Остап увидел, как сухопарый ефрейтор, на ходу расстегивая брюки, шел прямо к его кусту. По телу поползли мурашки: только бы не убили, — он сумеет доказать свою преданность. Не ожидая, пока ефрейтор обнаружит его, Халимон выполз из-под куста и поднял вверх дрожащие руки. Ефрейтор испуганно вскрикнул, но тут же пришел в себя и, придерживая левой рукой расстегнутые брюки, выхватил правой из кобуры пистолет. На его крик прибежало несколько солдат. Солдаты смеялись и о чем-то говорили между собой. Потом Халимону связали руки и повели, подталкивая, к мотоциклу. Халимон начал было показывать на куст, где лежала его винтовка, но сопровождающий немец истолковал это по-своему, ткнул кулаком Халимону в нос, крикнул: «Шнель, шнель!» — и усадил в коляску. Через несколько минут мотоцикл выскочил на шоссейную дорогу и вскоре оказался в населенном пункте, где размещался немецкий штаб. Там Халимона повели на допрос. Допрашивал его немецкий майор, прекрасно говоривший по-русски. Он спросил, откуда Халимон родом, как попал в плен. На все вопросы Халимон отвечал охотно.

Через руки майора прошел уже не один десяток военнопленных, и все они с презрением отказывались от его предложения перейти на службу к немцам. Но сейчас гитлеровец почувствовал, что перед ним трус, который согласится на все. Он спросил прямо:

— Желаете ли вы оказать услугу непобедимой немецкой армии?

— Все, что только в моих силах, — подобострастно, как верный пес, ответил Халимон.

Майор куда-то позвонил по телефону и, глядя на Халимона сказал:

— Русскую армию мы скоро уничтожим. Всех, кто нам помогает, фюрер отблагодарит. Сейчас за вами придет машина, отвезет вас туда, где вы будете работать. — Майор заметил на лице Халимона испуг и решил успокоить: — Никто больше не будет связывать вам руки…

— Можно узнать, куда вы меня отправите? — осторожно спросил Халимон.

Майор ехидно улыбнулся:

— У нас не любят любопытных, господин Остап…

В тот же день Халимона привезли в лагерь военнопленных в нескольких километрах от Львова.

Принял Халимона сам комендант лагеря капитан Фридрих Любке, маленький, толстый немец с усиками «а ля фюрер». Любке всегда приветливо улыбался, скрывая за этой улыбкой характер уголовного убийцы: до войны он работал надзирателем в концлагере Бухенвальд.

Усадив Халимона напротив, Любке открыл толстую тетрадь, записал туда данные о Халимоне и улыбнулся:

— Пока вы будете находиться на положении военнопленного, схваченного в бою. Нам необходимо выявить комиссаров и коммунистов.

Через неделю предатель нашел свою первую жертву. Рядом с ним на нарах спал пожилой военнопленный из Житомира, рядовой Кушниренко. Под воротником его выцветшей гимнастерки Халимон заметил какую-то цифру, написанную химическим карандашом.

— Что это у вас за номерок, Егор Григорьевич? — полюбопытствовал он.

— Понятия не имею. Такую получил, — слукавил Кушниренко.

Халимон постепенно втянул соседа в откровенный разговор, тот доверил ему свою тайну, сказав, что он член партии и вынашивает план побега из лагеря.

— Цифра на подворотничке, — это номер моего партийного билета, — прошептал Кушниренко. — Освобожусь, и по номеру легко можно будет найти мою учетную карточку…

— Плохой вы коммунист, если номер партийного билета не помните. Я свой никогда не забуду, — пристыдил Халимон соседа.

На следующий день Кушниренко вызвали на допрос к коменданту, в бараке за колючей проволкой он больше не появлялся.

В это время с группой военнопленных в лагерь привезли раненого Соломко, того самого, что служил с ним в одном батальоне. Как ни старался Халимон избежать этой встречи, все же Соломко заприметил его и рассказал товарищам все о нем. Подпольный лагерный комитет решил пустить Остапа в расход. В ночь, когда предполагалось это сделать, несколько военнопленных совершили побег, в их числе оказался и Халимон. Через несколько дней беглецов поймали, избили и посадили в карцер. Но Халимона среди них не было…

Морозным январским днем сорок второго года в Снежинку пришли немцы. Больше недели они хозяйничали в районе, а теперь дошла очередь и до деревень. Десять солдат во главе со старшим лейтенантом окопались в Снежинке и в прилегающих к ней деревнях. Оккупанты заняли бывший дом Халимонов, вышвырнув оттуда семьи сельских учителей.

С приходом немцев на дверях сельсовета, лавки, правления колхоза и сельской школы был вывешен приказ коменданта, обязывающий: «1. В течение двух суток сдать все оружие. За несдачу — расстрел. 2. Всем мужчинам в возрасте от 15 до 70 лет зарегистрироваться в комендатуре. 3. За появление на улице после десяти вечера — расстрел на месте».