Карпов Васильевич - Маршальский жезл

– Действительно, разыскивают. Почему - мне не сказали. Кто я для них - рядовой солдат, посторонний.

– Надо поговорить с Шешеней, - посоветовал я.

Мы пошли к замполиту. Я все время думал: зачем понадобилась милиции простая, скромная девушка?

Шешеня уже знал о визите из милиции. Он встретил нас тоже озадаченный. Люба ему, как и всем нам, несомненно казалась хорошим человеком.

– Тут какая-то ошибка, - сказал замполит.

– Я пойду к Любе, пусть объяснит все сама, - решил Кузнецов.

– Иди, - согласился Шешеня, а глазами сделал мне знак: «Будь с ним».

Люба сидела с книгой у окна, девочка спала на кровати. В комнате пахло молоком, чистым младенческим тельцем, стираными свежими пеленочками. Мне кажется, для этой комнаты больше всего подошло бы старое русское слово - светелка. Так здесь было ясно, бело и уютно, просто не хотелось начинать разговор.

Степан сел к столу, положил перед собой большие загорелые руки и так застыл.

– Что случилось? - почувствовав недоброе, спросила Люба.

Я глядел в ее прозрачные голубые глаза и думал: «Нет, у преступницы не могут быть такие глаза!»

Кузнецов и в эту трудную для него минуту оставался верен себе, сказал прямо:

– Пришла бумага, тебя ищет милиция.

К моему изумлению, Люба не очень-то удивилась этому известию.

– Пропала, вот и разыскивают. Мама письмо мое от тетки не получила, я же туда не доехала. А которое отсюда написала, еще не пришло, а то и затерялось. Вот и кинулись меня искать. Бедная мама извелась, наверное. И я-то хороша: конверт в почтовый ящик бросила и успокоилась, надо было телеграмму послать.

– Ты не одно письмо отправила, о девочке тоже написала, с внучкой мать поздравляла, - напомнил Степан.

– Я-то написала, а она, видно, не получила. Надо сегодня же телеграмму отбить.

Я подсказал:

– С оплаченным ответом.

– Правильно, - обрадовалась Люба, - и мы и она уверимся, что все в порядке.

– Это сейчас же организуем, - солидно сказал Степан, пряча глаза от Любы: ему было неудобно, что он подумал о Любе нехорошее.

Мы, не заходя в полк, пошли на почту и дали телеграмму с оплаченным ответом. Потом сходили в милицию.

С нами говорил пожилой капитан, туркмен; на двери его кабинета написана фамилия: Аннакулиев. Лицо у него не просто смуглое, а коричневое. Говорил неторопливо, с акцентом. Расспросил, где и при каких обстоятельствах встретил Кузнецов гражданку Березину. Степан коротко рассказал, как это произошло. Он, конечно, не вдавался здесь в те подробности, которые поведал мне, изложил только то, что необходимо для официального разговора.

Но капитана интересовали не сухие факты: он мягко и настойчиво спрашивал Кузнецова:

– Почему гражданка Березина уехала из дома? Какой настроения был у гражданки Березина, когда ты его встретил?

В общем, пришлось Кузнецову рассказывать все подробно.

Потом и мы убедились, что за Любой никакой провинности нет; как она правильно предполагала, мать, обеспокоенная отсутствием вестей, обратилась в милицию.

Капитан Аннакулиев, узнав о помощи и участии, которые приняли военные в судьбе девушки, сказал:

– Мы тоже будем помогать. Гражданка Березина до переезда в военный городок жила без прописки. За это надо брать штраф. Но мы немного будем закрывать глаза. - Капитан, наверное, хотел пошутить, добавил запомнившееся ему выражение, только высказался по-своему: - Мы будем посмотреть на это через пальцы. Маме надо сообщать: гражданка Березина живой, здоровый. Нехорошо так старый мамаша беспокоить. Зачем не писал?

– Мы сообщили телеграммой, товарищ капитан, - поспешил я внести свою лепту, - Люба написала два письма. Но края наши дальние, видно, почта долго идет.

Капитан с укором глянул на меня:

– Почему наш край дальний, говоришь? До Москвы на самолете четыре часа. По телефону любой город, любой час говорить можно. Какой такой дальний?

– Не сообразили мы, товарищ капитан, - примирительно сказал Кузнецов, - поздно подумали о матери Любы, давно надо было телеграммой оповестить.

Капитан смягчился, пожал нам на прощание руки, внимательно поглядев на Степана, сказал:

– Будем ответ давать: гражданка Березин все в порядке. Где хочет жить, сама знает, она совершеннолетний. Паспорт есть.

Степан сделал вид, будто не понял намек Аннакулиева.

На политических занятиях изучали план пятилетки. Я удивлялся не только грандиозным делам, которые происходят на наших глазах, но и своему прежнему буднично-равнодушному отношению к этим планам.

Когда я учился в школе и осуществлялись не менее величественные дела прошлой пятилетки - как я их воспринимал? Да никак! Хоть и не очень лестно сравнивать себя с Дыхнилкиным, но я, при всей моей «воспитанности» под маминым и папиным оком, в делах политических, пожалуй, недалеко ушел от Семена Дыхнилкина.

Желая себе доказать это и как-то задним числом укорить себя, я заговорил с Дыхнилкиным в перерыве между занятиями:

– Семен, можешь на несколько вопросов ответить, только серьезно?

– Заметку про меня собрался в газету тиснуть? - Семен осклабился, обнажив острые щучьи зубы.

Я едва не рассмеялся, но, поскольку сам предупредил о серьезности разговора, подавил смех:

– Ты читал: в прошлой пятилетке мы построили самую крупную в мире электростанцию?

– У нас все самое крупное в мире! - бодро ответил Дыхнилкин.

– А ты лично как к этому относишься?

– Приветствую! - воскликнул Семен и поднял руку, будто позировал перед фотоаппаратом.

– Брось чудить, я серьезно спрашиваю.

– А я сурьезно отвечаю. Разве я против великих строек. Ничуточки. Пусть строят! - Дыхнилкин засмеялся, ткнул мне пальцем в живот: - Что, поймал Дыхнилкина? Думал, я тебе такие турусы на колесах разведу - сразу меня в фельетон засунешь? Нет, брат, Дыхнилкин понимает, что к чему, в политике разбирается!

Мне было невесело слушать болтовню Семена. Я погрустнел. Дыхнилкин, как это ни странно, в одной фразе высказал самое главное, за что меня теперь гложет совесть. Поскольку Семен все еще донимал: «Ну как, будешь про меня в газету писать?», я решил объяснить ему сделанное им открытие: может быть, и его проймет.

– Написать можно, - сказал я, - только в отрицательном плане, и не фельетон, а резко осуждающую тебя статью - публицистическую.

Дыхнилкин перестал улыбаться, обиженно спросил:

– Это за что же? За то, что в гражданке я твоим друзьям красные сопли пускал? Так сколько времени прошло! Писака, а изменений не видишь! Разве я такой, как тогда?

– Я не о хулиганских делах говорю.

– А про чего же? - искренне удивился Дыхнилкин.

– Ты только что сказал: пусть строят! Сам, наверное, не понимаешь, какой смысл в твоих словах. Они пусть строят, а ты в стороне. Уловил? Так кто же ты такой? Они строят коммунизм, а ты что на этой стройке делаешь? Красные сопли мальчишкам пускаешь?