Карпов Васильевич - Портрет лейтенанта

Фотокарточка величиной с обыкновенную открытку, или, как называют фотографы, снимок девять на двенадцать, висела над кроватью лейтенанта Григория Колоскова. Жили молодые офицеры в полковом общежитии-гостинице. Видели эту фотографию все, кому случалось заходить в комнату, где обосновались Колосков и Семушкин. Видели, но как-то не обращали особого внимания.

На снимке был изображен какой-то лейтенант с очень строгим лицом. Одет в полевую форму: темная гимнастерка, темные погоны. Только глаза, в жизни, наверное, серые или голубые, да по две звездочки на каждом погоне выделялись светлыми пятнышками на довольно мрачном фоне фотографии.

Соседи по общежитию думали, что это портрет одного из друзей Колоскова, с которым он кончал военное училище. И лейтенант на снимке и Гриша были примерно одних лет: двадцать, двадцать два - не больше.

Когда Колосков только прибыл в полк и распаковывал свои вещи, сосед, лейтенант Семушкин, спросил, кивнув на портрет, который Гриша пристраивал над кроватью:

– Однокашник?

Колосков как-то неопределенно ответил:

– Он намного старше меня…

– Родственник, что ли? А может быть, отец в фронтовые годы?

– Нет, не отец.

На этом разговор оборвался. Лейтенант Семушкин расспрашивать не стал, почувствовал: тема для Колоскова неприятна.

Так, до некоторых пор, в полку никто не знал и даже не подозревал, какая удивительная история связана с этим снимком, а вернее, с лейтенантом, что изображен на нем.

Раскрылась она неожиданно. Все началось с посещения офицерской гостиницы командиром полка полковником Теремовым. Он бывал в общежитии и прежде. Взял себе за правило - раз в месяц заглядывать к молодым, узнавать, как живут, в чем нуждаются. Обходил комнату за комнатой, журил за беспорядок, если это требовалось, хвалил, когда примечал чистоту и опрятность, советовал, как лучше расставить нехитрую казенную мебель, чтобы в комнате было уютнее. Иногда останавливался у книжной полки, просил разрешения посмотреть, что читает, чем интересуется хозяин. Вообще Теремов был очень тактичный командир. Он никогда не кричал, не ругался, не выговаривал повышенным тоном. Наоборот, отчитывая кого-нибудь за провинность, понижал голос, отчего тон его становился таким холодным и колючим, что продирал виновника, будто рашпилем.

Несмотря на справедливость и заботливость полковника, никто из офицеров не называл его, как принято в обиходе, «батей». Видно, не дотягивал он в чем-то до этого. Теремов был строг и неразговорчив, не терпел беспорядка. Когда дело касалось службы, воспринимал каждый проступок как личную обиду и спуску не давал. Служба для полковника была делом и личным и общественным, и домом и работой. Жил он одиноко, без семьи, в полку дневал и ночевал. Подчиненные побаивались его. Офицерские жены перебирали разные варианты, которыми можно было бы объяснить одиночество полковника: неудачная любовь в молодости; гибель жены во время войны; наконец, измена. Однако это только предположения. Сам Теремов был молчалив, а если и говорил, то личной жизни вообще не касался.

Однако какое-то трагическое событие в жизни командира полка все же произошло. Достаточно было взглянуть на этого человека, чтобы появилась подобная мысль, - голова его была увенчана густой волнистой шевелюрой белого цвета. Это была не старческая седина, которая, зарождаясь отдельными серебристыми нитями, постепенно отодвигает темноту от висков, а потом растекается по всей голове. Теремов был облит серебром. Такая седина приходит не с годами, а вспыхивает неожиданно, под ударом тяжкого горя или большого потрясения. Носил Теремов свою седую голову гордо. Беда, видно, не сломила его. Был он высокого роста, худощав, всегда наглажен и подтянут.

Серые глаза встречали каждого внимательно и пытливо.

Мало кто в полку знал об одной слабости полковника: снисходительнее и мягче относился он к молодым офицерам. Был строг с ними, однако, разбирая их провинности - недалеко ведь ушли от юности, - полковник не проявлял свойственной ему суровости, где-то в глубине глаз, на краешках губ светился отблеск улыбки, тайной любви и нежности к молодым людям. Было в этом что-то отечески трогательное и теплое, и, если бы полковник очень старательно не прятал свое чувство, он наверняка стал бы всеобщим любимцем.

Но, видно, он боялся, как бы молодые офицеры не уловили эту любовь и не пользовались бы ею себе во вред, поэтому и говорил с ними строго, с напускной холодностью.

В тот день, как обычно, командир приехал к молодым офицерам после обеда - время, когда все находились дома и не успели еще разбрестись по своим делам.

Теремов переходил из комнаты в комнату. Обнаружив на одном из подоконников сапожную щетку и баночку с кремом, заметил:

– Раньше было принято украшать окна цветами. Теперь это почему-то считается мещанством. Может быть, подобным натюрмортом вы хотели подчеркнуть, что здесь живут строевые офицеры?

Лейтенанты сдержанно улыбнулись, А владелец щетки бросил ее за одежный шкаф.

– Там - тоже не место, - сказал полковник.

Он достал блокнотик и что-то записал. Офицерам пояснил:

– Надо, чтобы у входа поставили тумбочку - одну на всех, держите, пожалуйста, сапожные принадлежности в ней. Нехорошо, когда в комнате пахнет гуталином.

В том, что тумбочка будет поставлена завтра, можно было не сомневаться. Слова Теремова расценивались как приказ, и не выполнить его никто не посмел бы.

Зайдя в комнату Колоскова и Семушкина, полковник постоял минуту и хотел выйти: у них было прибрано и чисто. Как вдруг взгляд его упал на портрет, прикрепленный над кроватью Колоскова. Теремов присмотрелся. Медленно, словно притягиваемый изображением, подходил ближе. Остановился, продолжая смотреть. Вдруг побледнел: лицо его стало таким же белым, как и волосы.

– Кто это? Чей портрет, товарищи?

Колосков приблизился, стараясь ступать осторожно, он был озадачен взволнованным тоном полковника.

– Портрет мой, - сказал Колосков и тут же сбивчиво пояснил, - собственно, портрет, конечно, не мой. Он только принадлежит мне. Я его привез из дома…

– А кто на нем изображен? - спросил нетерпеливо Теремов.

– Это командир моего отца. Он погиб на фронте…

Полковник еще некоторое время смотрел на карточку. Волнение его заметно ослабевало, лицо обретало обычный цвет. Потом тихо сказал:

– Все правильно… он погиб.

Командир медленно повернулся и вышел из комнаты.

Пораженные случившимся, лейтенанты расселись: кто на кровати, кто на стульях, а кому не хватало места, на стол и подоконник. Один из офицеров спросил: