Сергей Семенов - Предварительная могила

– Ящики с катеров ваши прикажете куда поместить?

– А-а… Хорошо. Это большие? С книгами?

– Не можем знать.

Смотритель порывается пойти и посмотреть сам, и раздумывает:

– Сваливайте в первой комнате… это пока, – тяжело прибавляет он.

Рабочий поворачивается.

– Подожди.

– ?

– Завтра со всеми ты уезжаешь?

– Так точно.

– Сколько времени ты проработал на маяке?

– Извиняюсь, я-то недавно, с Николы-зимнего, – неловко говорит рабочий. Он вдруг спешит кончить о себе и затем продолжает словоохотливее, – а в партии, ваше благородие, найдутся которые, можно сказать и по году прожили, а то и поболе будут. Еще с самого спервоначалу, как строить зачали…

Смотритель краснеет и строго перебивает:

– Иди, иди. А относительно ящиков узнай у моего Петра (знаешь, который со мной приехал?). Его у катеров найдешь.

– Найдем-с.

Дверь за рабочим захлопывается, а смотритель снова приникает лбом к оконной раме. Как жаль себя! Как жаль!! Пусть верно все то, что говорилось вчера о радости созерцания, о блаженстве самоуглубления, о вершинах человеческой мысли. Тысячу раз пусть верно. Но разве обрек бы он себя на эту жизнь, если б не шла у него горлом кровь каждый месяц?…

И еще больше жаль себя. Огромно жаль! Жалость похожа на тупой нож, поворачивающийся в груди.

Смотритель судорожно трет грудь – там, где больно от тупого поворачивающегося ножа. Ходит по комнате:

– Не поддавайся! не поддавайся! не поддавайся! не поддавайся!…

– Природа, работа, книги! Природа, работа, книги!…

– Разумная забота о духе, о теле! …О духе, о теле!…

– Образ жизни – в план, в систему! в строжайшую систему!…

– Не переутомляться – главное!…

– Да-да-да-да-да!…

– Да!

…Мечется по кабинету долго. Совсем забыто – то, что кроме него самого, пленника добровольного, будут жить на маяке еще четыре-пять пленников – и даже не добровольных. В эту минуту смотритель не может вспомнить о них точно так же, как вчера не могли о них вспомнить завидовавшие смотрителю гости с губернаторской яхты. Все неподдельное вчерашнее сочувствие гостей и вся их действительно неподдельная душевная неловкость были вчера направлены только на одного из всех остающихся: на этого высокого сутулого человека с большим лбом, уходящего из их же собственных рядов…

Вечером этого же дня к нему зашла жена строителя. Она был одета по-дорожному, – уезжала.

– Что ж это вас не видно совсем? Целый день сиднем-сидели, – задорно заговорила она, появляясь на пороге его кабинета.

Смотритель действительно весь день просидел, затворившись в кабинете. Он с трудом усмехнулся:

– Привыкаю к положению.

Она помолчала. С любопытством спросила:

– И провожать меня не будете?

– И провожать не буду.

На лице ее появилось злое выражение. Она опять помолчала, застегивая и расстегивая перчатку на левой руке.

– Вам писать?

– Пишите.

– А отвечать намерены?

– Отвечать?

– Хотя бы и отвечать?

– Быть может.

Она сдернула перчатку и завертела ею в воздухе.

– Ну, до свиданья… А я буду вам писать. Буду! – прибавила она со злостью.

Он не вышел ее проводить, а, успокоенно покачав головою, сел на прежнее место и долго разбирал бумаги в ящиках письменного стола. Перечитывал какие-то листочки и многие разрывал. Найдя в бумагах свою юношескую фотографию, он поставил ее перед собою на столе и долго, с умиротворенной улыбкой смотрел на нее.

За стеной, в спальне, возился Петр. Он устраивал кровать смотрителю, передвигал какие-то вещи. Смотритель позвал его:

– Ну как, Петр, хорошо нам с тобой будет жить тут? – спросил он, когда Петр появился на пороге.

– Хорошо, барин.

Было уже совсем поздно, а смотритель все еще сидел за письменным столом, приводя в порядок свои бумаги. Вдруг он поднял голову и стал прислушиваться.

Где-то, совсем близко, пели.

Он встал, закутал горло и открыл окно. Пение слышалось со стороны жилого флигеля. Визгливый женский голос доносил:

Милый Ваня, разудала голова,

Разудалая головушка твоя.

Сколь далече спокидаешь ты меня.

Да с кем я буду эту зиму зимовать?

Да с кем прикажешь лето красное гулять?

Женский голос оборвался, но сейчас же ответили хором мужские:

Гуляй, гуляй, милая одна.

Я уеду, не приеду никогда.

Смотритель поморщился: пели люди несомненно пьяные. Покачал головой, накинул пальто и вышел.

С гор сходила душная, вся в густых запахах июльская ночь. Выше ночи, в небе, потерявшем дневную огромность и ставшем маленьким, беспокойно сияла луна. Внизу под обрывом блестели под луной два катера. На них завтра уедут рабочие.

Но больше всего поразило его море. Сама ночь, сходившая с гор в своих густых, пряных запахах, как в мантии, дойдя до моря, скидывала эту мантию и становилась необъятной, молодой и светлой. Посеребренная светом вода казалась ярче неба. Море от края до края зыбилось мелкой рябью, и каждая отдельная волна отражала в себе по отдельному пучку лунного света. Он никогда не видел его таким с палубы судов. На миг оно даже показалось ему закованным под гигантской серебряной решеткой. И только крепкий запах соленого раствора, вырывавшийся из-под серебряной решетки был ему привычен и знаком.

"Это оттого, что гляжу с обрыва", – объяснил он себе.

Он вспомнил про свою больную грудь и не стал долее любоваться влекущей картиной. Обогнув круглую башню, за которой слышались веселые голоса людей, удивленно остановился.

Горело несколько костров. Смешанными группами сидели и лежали прямо на земле саперы и уезжавшие завтра рабочие. В центре расположились остающиеся на маяке. Между ними он увидел Колычева, своего помощника, старого матроса, проведшего полжизни по маякам. Помощника по штату маяка не полагалось, но начальник портового управления сделал на этот раз исключение. Около Колычева сидела босая, толстоногая женщина, жена одного из остающихся. Тут же увидел он своего, уже подвыпившего, Петра. В самой середине, на огромном камне блестели под луной яркие, как драгоценности, бутылки, стаканы, солдатские кружки. На двух других камнях поменьше лежала в беспорядке закуска. Пили, ели, кричали, махали руками, разговаривали, ругались, смеялись…

Отдаваясь первому впечатлению, сам того не замечая, смотритель зашептал:

Цыгане шумною толпой

По Бессарабии кочуют…

Он стоял слишком на виду и, заметив это, отступил бесшумно в тень от метеорологической будки, закутался поплотнее в пальто и выжидательно притаился, сам похожий на тень…

…Спокойно все, луна сияет

Одна с небесной вышины

И тихий табор озаряет…

шептали смотрителевы губы, и в то же время смотритель с интересом прислушивался к тому, о чем могли говорить эти развеселившиеся люди. Но разговоры были самые обыкновенные: высказывались одними и рассеивались другими опасения – будет ли приходить катер каждую неделю (по расписанию), как будет на маяке "насчет табачку", "насчет баб", опасались за харчи…