Анатолий Буйлов - Большое кочевье

«Ох и весело здесь, наверно, зимой, — подумал Николка. — Даже некуда будет спрятаться во время пурги. Пусто кругом, хоть бы ворона пролетела. Ну и местечко!»

Но ошибся Николка: эта горная местность только на первый взгляд казалась безмолвной и пустой. Вскоре перегоняя стадо через ручей, пастухи вспугнули медведицу с медвежатами. Еще через несколько минут они увидели на склоне горы сразу двух медведей. Медведи издалека спокойно наблюдали за стадом, не выказывая ни страха, ни каких-либо агрессивных намерений.

Чем ниже спускались кочевщики по крутому распадку, тем сильнее шумел ручей, временами он круто падал вниз, оглушительно грохотал и рассыпался хрустальными осколками и радужной пылью.

Наконец каменистый распадок широко распахнулся, и Николка увидел перед собой широкую, без единого куста, долину.

На берегу речушки, на невысокой террасе кочевщики уже заканчивали постройку каркаса для чума. Николка с удивлением осмотрелся и не увидел вокруг ни одного куста, из которого можно было бы вырубить хотя бы хворостину, не то что остов для чума. «Из чего же они построили чум?» Подойдя к табору вплотную, он увидел, что пастухи использовали на постройку каркаса материал прошлогоднего табора, принесенный сюда, вероятно, с гольцов, ибо только там виднелись заросли стланика.

— Это наша прошлогодняя дюхча, — пояснил Костя. — Такое место, где раньше стояла палатка или чум, называется дюхча. На дюхче шесты и рогульки нужно обязательно ставить стоймя. Так они десять лет не сгниют и все будут служить людям, а если бросить шест на землю, через год он пропадет без пользы. Видишь, какие старые шесты на каркасе нашем? Потемнели, истрескались, а служить еще будут долго.

Вскоре кочевщики вышли на берег моря. Здесь, возле устья реки Пронькина, на высоком холме рядом со вросшим в землю амбаром поставили чум.

В первую ночь, несмотря на усталость, Николка очень долго не мог уснуть — мешал ритмичный шорох волн. Но уже на вторую ночь шорох волн подействовал на него усыпляюще. Ночью возле моря было довольно прохладно, дышалось легко, и хотя просыпались пастухи рано, но чувствовали себя после сна вполне отдохнувшими, бодрыми.

Однажды Фока Степанович подстерег на воде рядом с берегом нерпу и убил ее. Береговой ветер начал медленно отгонять добычу в море. Костя сбегал в чум и принес гарпун с длинным ремешком, привязанным к древку. При помощи гарпуна пастухи подтащили нерпу и с трудом выволокли ее на гальку. Быстро сняв с нерпы шкуру, присели перекурить.

На море стоял штиль. Прибрежные скалы отражались в воде, как в зеркале. Вдруг убитая, ободранная нерпа пошевелилась, подняла лупоглазую голову, равнодушно скользнула холодным, остекленевшим взглядом по сидящим вокруг нее двуногим существам, медленно развернулась к морю и поползла…

Пастухи оцепенели. Коричневая груда мяса в белых лохмотьях оставшегося после обработки сала двигалась. Со свистом втягивая и выдыхая воздух, убитая, ободранная нерпа — ползла к воде! Шкура на ней не снята была только на голове и ластах, но это еще сильней подчеркивало нелепость происходящего. Она ползла к воде медленно-медленно, но с каким-то неистовым, чудовищным упрямством с неимоверным трудом волоча окровавленное, ободранное тело свое, на котором видны были отчаянное напряжение и работа всех его мышц и каждой клеточки, — мелкие камешки, прилипшие к голому мясу, теперь отскакивали от нее, сухо пощелкивая. Судорожно загребая ластами скрипящую гальку, нерпа приближалась к воде… Вот она вошла в воду, немного проплыла и вдруг, взметнув вокруг себя красные буруны, заметалась, закрутилась, немыслимо изгибаясь, и вдруг так же неожиданно утихла…

Первым пришел в себя Фока Степанович. Он забежал в воду, длинной палкой дотянулся до нерпы, подтянул ее к берегу, качая головой, сказал:

— Сколько живу на свете, такого не видел.

Пастухи подавленно молчали.

Потом несколько раз видел Николка эту ободранную, ползущую нерпу во сне. Только нерпа будто ползла не к воде, как было, а к нему, к замершему от страха Николке. Она все ползла и ползла к нему и смотрела на него не угрожающе, но словно бы с укором и жалобой.

В июле установилась жаркая солнечная погода. Олени спасались от зноя и гнуса на продуваемом морском берегу, иногда заходя в воду по брюхо, либо, если ветра не было, подымались высоко в горы на снежные пятачки. Каждый такой снежник умещал на себе двести-триста оленей, остальные размещались на других снежниках, отстоящих друг от друга иногда на довольно большом расстоянии: на противоположном склоне распадка или даже по другую сторону водораздельного хребта.

Пастухи вставали с зарей, осматривали через бинокли горы, обсуждали маршрут и, разбившись на две группы либо поодиночке, начинали утомительный подъем в гольцы. Горы были очень высокие, густо заросшие снизу до середины склона кедровым стлаником, сквозь который можно было пройти, только пользуясь медвежьими тропами. Лишь к обеду удавалось собрать разрозненное стадо и подогнать его к чуму на берег моря.

Пока Пастухи обедали, стадо под присмотром одного караульщика кружилось на песчаном морском берегу. Песчаный пляж удобен был тем, что с трех сторон запирал оленей: слева было море, справа — высокий обрывистый берег, а дальше на берегу громоздились непроходимые обломки скалы.

Николке не нужно было во время клеймения бегать вокруг стада, чтобы удержать его на месте, достаточно было встать в узком проходе песчаного пляжа и, помахивая фуражкой, отпугивать тех оленей, которые хотели проскочить между Николкой и обрывистым берегом. Часто вместо Николки вставал караулить Костя, а Николка отправлялся в стадо ловить новым своим маутом неклейменых телят. Иногда ему удавалось изловить теленка, чему он был рад несказанно.

— Молодец, Николка! Ай, молодец! Держи его крепче! — кричали пастухи, притворно восхищаясь. Зато мауты пастухов почти не знали промахов.

— Уже рука, брат, болит, — точно ненароком жаловался Шумков Николке и предлагал хвастливо: — Хочешь, вон того теленка поймаю за переднюю правую ногу?

И тут же, выбрав подходящий момент, ловил бегущего мимо него теленка именно за правую переднюю ногу. Но когда Шумков промахивался, что случалось редко, он азартно и с досадой громко чертыхался. Фока Степанович метал маут реже остальных, но метко до удивления. Николка завидовал пастухам, их искусству метать маут. Он сознавал, что это вовсе не божий дар, что это достигается путем тренировок, и упорно тренировался — метал маут на неподвижные предметы, а также и на собак, которые вскоре стали убегать от него прочь, как только он брал маут в руки.

Почти ежедневно видели пастухи в сопках то медведя, то снежного барана. С нетерпением Николка ожидал охоты на тарбаганов. Костя же словно вовсе забыл о них. И когда Николка напомнил ему, Костя поспешил успокоить его: