Анатолий Буйлов - Большое кочевье

— Да, Наталья Петровна, вы правы, я действительно пьяница, и все здесь сидящие, кроме вас и Николки, тоже любят выпить не меньше меня. Осуждать может всякий, это нетрудно. Но право что-либо осуждать надо заслужить. Вы, как человек и как председатель, что вы сделали для того, чтобы ваши колхозники меньше пили? Вы ведь видели, как я набирал водку в магазине и как я вез ее сюда. Вы должны были, согласно теперешним вашим эмоциям, отобрать у меня рюкзак, шарахнуть его об лед. Вы не сделали этого — побоялись последствий, побоялись той титанической борьбы, которую надо вести с нами, пьяницами, — гораздо легче и безопасней просто болтать языком, язвить, брызгать желчью. Вот собственный ваш заместитель спился! Ваш дед тоже бражничал, и мы бражничаем. Осуждать просто, гораздо труднее выявить причину, устранить ее… Может быть, иммунитет у нашей слабосильной наций к этому яду еще не выработался? Ведь мы узнали алкоголь каких-нибудь сто — двести лет тому назад. Да и не вином нас угощали свои и чужие купчики, а ударили они нас по головам горьким виски, ромом да жгучим спиртягой! Где уж тут устоять на ногах дикому тунгусу! И когда еще выработается у нас этот иммунитет — много воды, то бишь спиртных напитков утечет… Да, да, товарищ председатель, согласен с вами — это все пустая философия! Но и упреки ваши тоже делу не помогут — раздражают они нас, да и не слышим мы их, глухи мы к ним, глухи, как булыжники… — Хабаров сник, помолчал, задумавшись, и вдруг, встрепенувшись, с отчаянием и надеждой произнес: — А ведь можно же что-то сделать! Можно!

— Но что сделать-то? Что? — растерянно оглядев пастухов, пожала плечами Иванова.

— Новую палатку выдайте нам, — полушутя-полусерьезно попросил Шумков.

— А лучше две, у нас тоже худая, выцвела вся, — серьезным тоном поддержал Фока Степанович.

— Нет, ребята, палаток, — вздохнула Иванова. — Нигде нет. Вот брезент кое-как достали, но опять беда: никто не берется шить. Потерпите, как найдем швею, так сразу и пришлем. К осени постараемся.

— Ну вот, пожалуйста, — усмехнулся Хабаров. — Палатка дырявая, в дождь протекает, в холод не греет. Ну как тут не выпить с горя? Эй, Улита! Наливай-ка еще по одной — выпьем за свое будущее исцеление. А придет такое время, ей-ей придет! Вот уж точно будут этой проклятой водкой потомки наши кафельные полы в туалетах мыть… Но и нас, товарищ председатель, рано еще со счетов сбрасывать. Мы хоть и пьем, но дело делаем, и неплохо делаем… Э, да что там говорить! Вот взять, к примеру, меня, — лицо Хабарова напряглось, глаза вдохновенно заблестели, — мне лично нужен какой-то небольшой толчок, какое-то дуновение свежего ветра, чтобы душа моя чем-то наполнилась… как парус ветром. И тут же брошу пить! Ей-богу, брошу! Ветра мне нужно! Ветра!.. А сейчас выпьем, — Хабаров брезгливо взял стакан с водкой, повернул голову к Николке: — Вот за Николку я сейчас выпью, за то, чтобы оставался он всегда трезвым. Он только жить начинает… он добрый, умный парень, он все поймет… Вот его, товарищ председатель, нужно сейчас воспитывать, а не нас. Вдруг мы, пьяницы, совратим его — и станет он пить? Вот то-то и оно… А вы потом тут как тут с упреками, с административными мерами. Но тогда уже поздно будет. Уже сейчас надо зарубки в душе его делать, научить его отличать плохое от хорошего… Повезло ему, что крепкий характер у него и чистая душа и что попал он под влияние хороших людей. Вот Аханя сидит, наставник его, вот Костя. Вот Фока Степанович. — Хабаров пренебрежительно посмотрел на ухмыляющегося Худякова, на напряженного, сидящего с поджатыми губами Шумкова и решительно рубанул свободной рукой воздух. — Я тоже, Хабаров Николай Георгиевич, являюсь для него доброжелательным наставником — личным, так сказать, примером в своем единственном числе я показываю ему все свое ничтожество — пусть видит Хабарова, пьяницу! Не познав плохое, не оценишь хорошее, ведь так говорят… Давайте выпьем за Николку!

И все охотно поддержали этот тост, как, впрочем, и любой другой бы. Несколько утомленные словами Хабарова, пастухи и каюры облегченно вздохнули и стали торопливо и громко говорить о чем попало, точно опасаясь, что Хабаров вновь заведется и начнет нарушать их душевный покой.

— Выпьем за Николку! За Николку выпьем… Отличная нынче погода! Эй, Осип! Ты зачем малахай свой около порога бросил! Собака утащит.

…Вскоре, едва лишь подморозило, каюры, поторапливаемые Ивановой, неохотно засобирались в обратный путь.

— Ночевали бы, — отговаривал Шумков. — Чего торопиться? Завтра утречком по насту и умчались бы.

— Нет, нет, Василий, ты их лучше не соблазняй, утром мы в поселке будем. Вот-вот лиман тронется, сам сказал, что весна нынче ранняя. Поехали, поехали, Осип! Ты уже успел хорошо наклюкаться? Смотри мне, собак в полынью не направь.

Спустя два дня после приезда гостей Николка с Костей, сложив пустые нарты одна на другую, запрягши сорок оленей, повели два аргиша по льду лимана к едва виднеющемуся берегу Собачьей тундры. В прошлом году пастухи оставляли пустые нарты на Варганчике, нынче решили оставить поближе к осеннему пастбищу.

— Как дойдете на место, сразу бросайте нарты — и назад со всех ног, — напутственно говорил Фока Степанович, и в голосе его Николка слышал тревожные нотки. — Ни одной минуты не задерживайтесь! Слышишь, Костя? Шутки плохи!

— Да ясно, ясно, чего там…

— Коли опасно будет — не рискуй. Не рискуй, говорю, обведи лучше оленей по берегу.

Николке казалось, что пастухи преувеличивают опасность, — в прошлом году в конце мая лед тронулся, а нынче только четвертое число. Выйдя на лед, он окончательно убедился, что лед еще крепок и опасности нет. Правда, много черных промоин, но их ведь можно обойти.

Костя умело выбирает для каравана самый безопасный путь. Он то и дело беспокойно озирается, губы его плотно сжаты, выражение лица сосредоточенно, узкие щелки-глаза зорко ощупывают поверхность коварного весеннего льда: зеленоватый оттенок, пористая ноздреватая поверхность — иди смело, синеватый оттенок, игольчато-волнистая поверхность — обходи стороной или прежде ощупай, обстучи палкой. Можно угодить в замаскированную тонкой корочкой льда полынью, провалишься в такую ловушку — камнем под лед уйдешь… Но об этом лучше не думать, главное — смотреть внимательно, где сомневаешься — стучи палкой.

«Дрейфит Костя, — насмешливо думает Николка. — Напугал его Фока Степанович. А лед-то вон какой толстый — на тракторе можно ехать». Вот и берег. Костя ведет караван в тундру. Между кочек хлюпает вода, слизывая последние клочья снега. Вся тундра, сколько охватывает глаз, блестит и струится от вешних вод. Над бесчисленными озерами мельтешат, словно комары, утки, гуси, кулики, то и дело белыми хлопьями вспархивают на буграх куропатки, свистят над головой утиные крылья. Тундра клокочет и бурлит, до краев наполненная жизнью: деловитый гусиный гогот, стонущие крики гагар, рассыпчатый хохот куропаток, шелестящий вой пикирующих бекасов, торопливое тонкое посвистывание куликов-ягодников, кряканье уток, всплески и хлопанье крыльев — все это слилось теперь в один ликующий звук, звучащий благодарным гимном солнцу, небу и всей земле.