Анатолий Буйлов - Большое кочевье

Николка, усмехнувшись, молча прошел в спальную комнату и, остановившись перед одной из трех кроватей, стал сбрасывать с себя застывшую одежду. Скребыкин последовал его примеру, а Бабцев между тем охрипшим вдруг голосом ругал свою пьяную мать. И Николке, уже засыпающему, казалось, что там, в кухне, кто-то стучит в бубен: «Бу-бу-бу-бу! Бу-бу-бу-бу!» И еще он успел подумать: «Интересно, сколько мы проспим — сутки или двое?»

Но проспал он шесть часов. В комнате было светло и тепло, на кухне кто-то осторожно ходил по скрипучим половицам и тихонько по-старушечьи покашливал. Койки, на которых должны были спать Скребыкин и Бабцев, оказались пусты. Николка посмотрел на пол, ища свою одежду, но она уже висела над обогревателем.

Усталое тело все еще болело, требуя отдыха, но спать уже не хотелось. Николка удивился тому, что так мало поспал, но еще больше удивился исчезновению своих товарищей — они-то ведь еще раньше проснулись! И куда они ушли?

Он хотел было окликнуть топтавшуюся на кухне старуху и спросить ее об этом, но в этот момент в коридоре послышался шум, скрип снега, и в комнату вместе с клубами морозного воздуха ввалился Бабцев — в обеих руках хозяйственные сетки, в сетках банки сгущенного молока, печенье в пачках, хлеб, пачки чая, какие-то свертки и бутылки с водкой.

— А-а, проснулся! Вставай быстрей, а то все сгущенное молоко сейчас выпью, тебе не оставлю.

Николка хотел бодро вскочить и так же бодро одеться, но все получилось гораздо медленней, чем он хотел: как у дряхлого старика, тело болело, руки, ноги не слушались.

А Бабцеву хоть бы что, он успел уже пригубить винца, весело, беззаботно поблескивая глазами, рассказал, что Скребыкина положили на операцию, доктор очень похвалил пастухов за то, что вовремя привели больного, что был он у председателя и взял денежный аванс. Плечев намерен отправить Николку на Маякан, в бригаду, потому что приезжал Долганов, ругался, что отняли у него пастуха, и требовал вернуть Николку.

— Значит, ты поедешь на Маякан, а я с кем-нибудь после праздника уеду опять на Средний, — заключил он.

— А с кем я поеду на Маякан, Плечев не сказал? Не с Табаковым ли?

— Не-ет. Табаков болеет. Осип тебя повезет, дня через три поедете. А ты не торопи его. Найди девку себе — забавляйся. Хочешь, я тебя женю сегодня на Варьке Юдиной? Во девка! Безотказная! Куды хошь, туда веди, что хошь, то и делай. Хочешь, а?

Николка конфузливо отмахнулся, а Бабцев, словно этого и ждал, принялся давать ему такие советы, от которых не только лицо, но даже уши сделались пунцовыми.

— Да, вот чего, — спохватился Бабцев. — Сегодня в клубе общее собрание колхозников. Плечев сказал, чтобы мы пришли обязательно, про оленеводство там говорить будут.

В маленьком зрительном зале сельского клуба тесно от народа. Нестройный гул голосов, покашливание, скрип рассохшихся стульев, множество скучающих нетерпеливых глаз устремлены на сцену. На ярко освещенной сцене большой длинный стол, накрытый красной плюшевой скатертью. За столом председатель колхоза, справа от него парторг, слева заволеневодством Шумков, далее завхоз и секретарша. Чуть левей стола, за красной трибуной, стоит главный бухгалтер Петр Иванович Копейка и вот уже минут тридцать, то и дело отирая платком жирную, лоснящуюся от пота лысину, монотонным нудным голосом «делает доклад».

Хорошо дремать под этот голос. Николка и дремлет, прислонившись головой к косяку окна. Но вот Копейка закончил наконец доклад, не без удовольствия вздохнул и с торопливостью, несоразмерной для его грузного тела, пошел к столу.

— Слово предоставляется заведующему оленеводством товарищу Шумкову, — чуть привстав, объявила секретарша.

«Ну-ка, ну-ка, послушаем», — Николка оживился, сел поудобней, с искренним интересом приготовился слушать. Шумков читал быстро, словно боясь, что его перебьют, голос у него был звонкий, временами срывающийся до фальцета.

«Вот как распетушился, сейчас кукарекать начнет», — мысленно подначивал Николка своего бывшего бригадира. Его раздражало то, что Шумков проблем в своем докладе не поднимал, он сыпал на слушателей ворох каких-то цифр, перечислял особо отличившихся пастухов, из сказанного им следовал вывод — поголовье оленей с каждым годом растет, все довольны, всем хорошо — слава труженикам!

— Товарищи! — сказал он в заключение. — Оленеводство — главная статья колхозного дохода, триста тысяч рублей чистой прибыли дают нам олени ежегодно, так давайте же расширять эту доходнейшую отрасль нашего хозяйства, пора, мне кажется, организовывать четвертое стадо, пастбищ у нас хватает.

— А кто пасти будет это четвертое стадо, ты, что ли?! — выкрикнул кто-то из зала.

Шумков на секунду запнулся, развел руки, точно желая обнять трибуну, неуверенно промямлил:

— Найдем пастухов.

— Э-э, паря, — тот же голос. — Чего зря говоришь? Ты на этих-то стадах людей удержи.

— Правду Тюрин говорит! — задиристо выкрикнул еще один голос, и весь зал одобрительно закивал ему, загудел.

Плечев постучал авторучкой по графину:

— Тише! Тише, товарищи! Кто хочет говорить, выходите на сцену.

Зал тотчас притих, с высокой трибуны говорить никто не хотел.

Николка между тем сидел как на иголках, очень ему хотелось возразить Шумкову, высказать давно наболевшее. Возбужденный репликами из зала, он уже было поднял, как школьник, руку, но, вспомнив, что придется говорить не с места, а со сцены, тотчас опустил ее и даже пригнулся. Однако глазастый Плечев успел-таки уловить его движение.

— Что, Николка, выступить желаешь? Ну вот и отлично! Давай, давай, не стесняйся.

Сжавшись еще более, Николка отрицательно замотал головой:

— Да я ничего, не хочу я…

Но Плечев, широко улыбаясь, уже громогласно объявлял:

— Товарищи колхозники! Слово предоставляется нашему самому молодому пастуху Николке… — Тут председатель запнулся, помедлил и решительно исправил себя: — Слово предоставляется Николаю Родникову. Прошу тишины, и просим товарища Родникова выйти к трибуне. — Голос председателя прозвучал требовательно и жестко.

Николка встал, ломая в руках шапку, осевшим вдруг голосом сказал:

— Да о чем я буду говорить? Не умею я…

— Просим! Просим! Давай, паря, толкни им речугу! Не робей, Родников.

— Да не привык я складно говорить…

— А мы, товарищ Родников, и не требуем от вас складной речи, — вежливо сказал парторг. — Вот, например, только что выступал Василий Петрович, он что-то упустил, вот и дополните его, расскажите, как вы работаете, какие у вас соцобязательства на этот год.

— Давай, Родников! Не робей, паря! В обиду тебя не дадим.

Чувствуя, что пауза слишком затянулась и что он становится похож на привередника, он решительно, с какою-то даже злостью стал пробираться между рядов к проходу. Подходя к сцене, он четко слышал удары собственного сердца, голова шумела, будто кипящий чайник, он не представлял себе, о чем и как будет говорить, но, поднявшись на сцену, он вдруг преобразился, точно стал выше, и все сидящие внизу разноликие люди, глядящие на него с вниманием, превратились в одно огромное благодушное лицо.