Рустам Валеев - Земля городов

Я прямо нутром чувствовал, что обо всем этом она говорит мне первому, во всяком случае, первому мальчику; она ждала от меня отзывчивости, понимания, но ни за что, я думаю, не догадывалась, как трогала меня ее доверчивая речь, каким благодарным чувством переполняюсь, слушая ее! Я шел, чуть поотстав от нее, и вдруг убыстрил шаг, потянулся к ней, ткнулся лицом в ее затылок и поцеловал. Она замерла на месте, а когда медленно и, как мне показалось, с угрозой повернулась, лицо ее было красным и в глазах сверкали слезы.

— Я нечаянно, — сказал я смущенно, но и лукаво.

И тут она бросила свой велосипед, схватила меня за плечи и тоже чмокнула в щеку.

— Я тоже нечаянно, вот! Я тоже нечаянно! — И на лице у нее воссияло выражение отмщенной обиды. Она подняла велосипед, раскатила его посильней, вскочила и в следующий миг уже удирала от меня. Я бросился следом, но мне так и не удалось ее настичь. У собора она остановилась и сказала, прищуривая зеленые глаза:

— Что, слабо?

— Слабо, — согласился я, улыбаясь и тяжело переводя дыхание.

— Приезжай завтра опять, — сказала она на прощание.

Я поехал домой, поставил велосипед в сарайчик, послонялся по двору и наконец решил пойти к отцу. В то время он жил в двухэтажном кирпичном — учительском, говорили у нас, — доме. Вот туда я и отправился. Отец стоял у подъезда и кого-то вроде поджидал.

— Биби стала такая раздражительная, — заговорил он как бы ни с того ни с сего. — Но я прошу, чтобы ты с ней… ни-ни! Она тебя любит. Хочешь, я дам тебе один совет? — вдруг предложил он с таинственным и испуганным выражением лица. — Я недолго займу тебя… я только так, коротко… как бы между прочим. Никогда не будь рабом семейных обстоятельств, ни жены своей, ни детей своих, ни привычек, ни порядков… если только хочешь чего-то в жизни достичь.

Если бы я не знал всех обстоятельств его теперешней жизни, я со всею серьезностью принял бы его слова. Но за этими словами стояли всего-то мелочи житейской суеты, которые плохо увязывались с высоким стилем его речи. В очередной раз уйдя от дедушки Хемета в учительский дом, он занял довольно обширную комнату своими картами, экспонатами, всем тем, чему бы место в конторе или в музее, так что и тетя Биби, и великовозрастные его дети оказались на кухне. Благо мальчики пропадали у стариков и только изредка наведывались к родителям. Биляла во время его посещений пичкали, как малыша, сладостями и разными там нежностями, которыми он быстро пресыщался и удирал к старикам. Апуш большей частью проживал у дедушки Хемета, но он уже был самостоятелен, работал на автобазе слесарем и учился на курсах шоферов. Раз в две недели, после получки, он приходил с подарками для матери, а если не с подарками, то с червонцем денег и грубовато предупреждал: «Ты на себя, на себя потрать, а не на этого моржа, глупая ты башка!»

Так вот, при всей серьезности и страстности отцовых советов я только усмехнулся в ответ на его тираду. И сам он, видать, смутился.

— Так ты с ней, пожалуйста, не спорь, ежели она что… А мы лучше пойдем ко мне. — Он подчеркнул это «ко мне» как-то приубожившись, как-то очень стыдливо.

Мы поднялись на второй этаж, он отворил обитую дерматином общую дверь, и по длинному коридору мы прошли в самый конец его, открыли опять же обитую дерматином дверь и оказались в крохотной комнатке, являющей собой и переднюю, и кухню — тут и обувь возле порога, и вешалка, и ведро для помоев, и кухонная утварь на полках, прибитых к стене. И уж совсем некстати — двуспальная кровать с никелированными спинками и дурными сияющими шарами. Тетя Биби сдержанно, но вовсе не враждебно кивнула на мое «здрасте», не оставляя своих занятий, а мы с отцом прошли в его комнату.

Высокая, с лепным потолком, высокими и узкими полуовальными окнами, гулкая, как школьный коридор или кабинет — тут и пахло как в школьном кабинете, скорее всего, историческом кабинете — вот какая это была комната. На стене висели карты, страны и области, на той и на другой внятно обозначались красные линии, рисующие пути, по которым в течение многих лет следовал Якуб со своими питомцами, — Свердловск и Челябинск, Пермь, Москва… причем стрелки были направлены не от городка, а к городку. Над линиями надписи: «диплом первой степени», «первая премия», «грамота» и так далее — стало быть, дипломы и награды стекались в городок, тут все было правдиво и точно. Красные линии тянулись не только по сухопутью, но и рядом с Камой, и Белой, и Волгой, а над линиями — крохотные каравеллы, отважно выпятившие кили. И даже на голубом, означавшем Черное море, пронзительно, победно краснели все те же линии. Это были пути яхтсменов.

Противоположную стену занимали фотографии, крупные, как на доске Почета, глянцевые и вырезанные из журналов и газет, — галерея молодцов, в шлемах и очках, рядом с мотоциклами; молодцы, мечущие гранаты, стреляющие из винтовок, летящие на байдарках и глиссерах, держащие в поводу стройных овчарок. А с молодцами, почти на каждом снимке, в скромном будничном и, хочется сказать, партикулярном платье — отец, так резко непохожий на своих питомцев, но вовсе им не чуждый, как мы видим, например, среди футболистов их тренера.

Наше длительное молчаливое пребывание среди этаких экспонатов могло, пожалуй, обернуться буффонадой, но отец вдруг хмыкнул с будничной простотой:

— Здесь был Табрис, и эта обстановка вдохновила его на то, чтобы купить мотоцикл и научиться ездить. Но поскольку мотоцикл в его представлении страшилище, пришлось ограничиться веломотоциклом.

— Ну его к черту, — сказал я. — Я больше не буду толкать его в широкий глупый зад. Пусть сам учится.

Отец так и залился смехом:

— Глупый зад — неплохо сказано! С божьей помощью Табрис все-таки двигается. Но хорошо ездить не будет никогда. Послушай, ты сказал — ну его к черту? — вдруг удивился он. — Ты случаем не поцеловал его дочку?

Его слова меня ошеломили, но сейчас я думаю, что особой проницательности тут не надо было: вид у меня наверняка кричал о победе. Я пробормотал:

— Конечно… я поцеловал.

Его хохот прозвучал как победный туш; по картам прошелся шорох.

— Это, — он показал на свои карты и снимки, — это не пропадет. Это останется как памятник романтикам Маленького Города. Сыно-ок, среди моих воспитанников есть генералы… один генерал! Если мне доведется наследовать дом, я сделаю из него музей, но это будет не, собрание старины, а… шествие нови! Я открою для молодых горожан музей новизны!

Его интересно было слушать, но, по-моему, он слишком хорохорился. А впрочем, в моих глазах он без сомнения был значительнее агронома с его арбузами и безостой пшеницей. Он с его энергией и задором являл собой действительно нечто противоположное типам городка, которые больше всего на свете гордились ветхозаветным, холили в себе умиленное чувство к старине, как аксакал холит свою бороду. В ту минуту, исполненный гордости за отца, я даже подумал озорно: пока знаменитый агроном учился езде на веломотоцикле, мы с отцом одержали над ним победу — ведь я взял да и поцеловал его дочку! Но уже в следующий миг совершенно безразличен стал агроном, и мой отец с его потешным чувством собственного преуспеяния, и его потешная борьба за превосходство. И пронзительней показалась разлука с Ляйлой. Почему я не заручился ее клятвой обязательно быть завтра на берегу? Что, если она не придет? Что, если все кончится, как кончались мои сны с прекрасной Ундиной?