Рустам Валеев - Земля городов

…Заглянула тетя Биби и спросила:

— Есть будете?

— Нет, — сказал я.

— И то — дома поужинаешь. У нас хлеб да чай.

Когда тетя Биби вышла, отец стыдливо объяснил!

— Да, мой друг, живешь от получки до получки. Да я еще здорово потратился на велосипедные камеры.

Мы стали видеться с Ляйлой каждый день. С утра я бежал на речку — она ждала меня.

Нас преследовала ее сестренка, девчушка лет двенадцати, и ее преследования не только не сердили меня, но создавали прелесть наших встреч. С утра мы лежали на песке невдалеке от собора, господствующего над пляжем, потом прибегала сестренка, и Ляйла гнала ее, та в слезах кричала: «А я скажу Эдику! Вот учти — приедет Эдик, я все ему скажу!» Мы смеялись и убегали. Мягкий желтый песок лежал среди тальниковых зарослей, ни одна живая душа не забредала сюда.

Но без сестренки было хуже. Пока она преследовала нас, а мы, смеясь, удирали, было просто и хорошо. Но вот мы одни, и Ляйла сбрасывает платье и становится похожей на ту, которую я видел в своих снах… и желтый теплый песок, как ложе двоих, окаймленный зеленью кустарников, и тело ее — зрелое, взрослое, запретное.

— Ляйла, — просил я тихо и кротко, — уйдем отсюда?

— Куда?

— Куда-нибудь… ну, может быть, в горсад.

— Ну почему, почему? — спрашивала она недоуменным нежным голосом, и нежность ее просила ответа.

— Мне жалко Динку. Мы убежали, а она, наверно, плачет.

— А мне ни капельки не жалко. — Она прятала лицо в переплетенных руках и дремала, а я, стыдясь и страшась, любовался золотистым пушком, покрывающим ее ноги. Солнце припекало сильней, она подымала голову, и на сгибе ее локтей блестели капельки пота.

— Как жарко, — бормотала она и поднималась, потягивалась, затем уходила в воду и долго плавала. Выйдя из воды и обсохнув, раскрывала свою сумочку, доставала хлеб и сыр, и мы ели…

Так прошло недели полторы.

Мне нравилось встречать ее сестренку и болтать с нею о разных пустяках, наводить моего отца на разговоры, нет, не о ней самой, а об ее отце, о злосчастных уроках езды — все, что витало вокруг нее, что имело к ней хоть малейшее отношение, было значительно и интересно. Мой отец охотно отзывался на мои речи и мог часами говорить об агрономе и его дочке. И всякий раз он подчеркивал, какая это культурная, благородная семья. Его речи наводили меня на мысль, что сам я неотесанный дуб и только поэтому так стыдлив, робок и, наверное, скучен.

На исходе был июнь, городок готовился праздновать сабантуй. Извечный праздник хлебороба собирал всех горожан, в чьей крови вдруг вскипало живучее чувство пахаря и сеятеля, а также крестьян из окрестных деревень. Я ждал этого дня, и ожидание объяснялось просто: уж в праздник-то мы не станем хорониться в тальниковых зарослях, а пойдем в городской сад, и там среди сонма людей я буду чувствовать себя уверенней.

И вот он пришел, этот день.

Когда я вошел в городской сад, там уже было шумно и пестро. Я стал пробираться к футбольному полю и вскоре же на краю бровки, заросшей гусиной травкой, увидел агронома и моего отца. Я подошел к ним, поздоровался с агрономом. В толпе мелькнула веселая рожица Динки; значит, где-то поблизости была и Ляйла. Между тем устроители праздника раздвигали толпу, освобождая место для каких-то соревнований.

— Будет бой с мешками, — сказал Табрис.

— Э, нет, — возразил отец, — бег с яйцом.

Никогда прежде я не видал сабантуй, и показалось ужасно смешным, когда с десяток мужчин и парней побежали, держа в зубах ложку с куриным яйцом. Некоторые уже на первых шагах выронили яйца и сошли с дистанции, зрители хохотали до упаду, уже объявился победитель, получил в награду живого петуха и хохотал вместе со всеми. И тут я услышал звонкий смех Ляйлы и оглянулся. Она весело кивнула мне: смотри, дескать, как забавно! Между, тем приблизился ко мне отец и поощрительно подтолкнул меня вперед:

— А ну, может, попробуешь? Я, бывало, здорово бегал. И даже выходил бороться.

— Что вы говорите? — вмешался Табрис. — Вы предлагаете ему попробовать себя? — Он мельком глянул на меня, и взгляд его выразил сомнение.

— А почему бы и нет, — отвечал ему отец. — Я, бывало, в молодости…

С самого начала состязаний во мне дрожала каждая жилочка, душой я рвался на поле, но ведь то было всего лишь волнение болельщика и оно излилось бы вместе со смехом над потешными состязаниями. Но Табрис своим недоверчивым видом точно масла в огонь подлил: я рванулся из толпы и подбежал к организатору бегов и почти вырвал у него из рук ложку. Дрожа, улыбаясь всем лицом, я закусил ложку, положил в нее яйцо и приготовился. Меня ласково обдавало шумом дружелюбной толпы — я ликовал, заранее предвкушая успех.

— Арш! — крикнул организатор и взмахнул платком.

Сосед мой как шагнул, так и выронил яйцо, а другие — словно понарошке все у них выходило — тоже роняли и, отбегая прочь, спешили присоединить к улюлюканью толпы веселое свое отчаяние. А мы, оставшиеся, бежали, точнее, передвигались плывущим, медленным то бегом, то шагом, и оставалось нас все меньше — по правую руку от меня уже никого не было, только слева бежали двое, и один из них задышливо хрипел. Случилось чудо! — я достиг финиша первым, а те двое, рванувшись в последний миг, разбили яйца. Я взял с ложки яйцо и протянул его организатору, а тот прихватил меня за руку и потащил за собой под восторженный гул толпы. И вручил мне самовар, настоящий медный самовар — откуда только изыскали такую диковинку!

Толпа втянула меня в свое жаркое копошение; пот ручьями тек по моему лицу, меня шатало, и минутою казалось, теплый воздух толпы вздымает и несет торжественно над зеленым и пестрым полем. Я не сразу ощутил, как меня подталкивают в бок, и тут услышал:

— Подойди, не стесняйся, отдай, — говорил мой отец, — слышишь, отдай Ляйле… это твой трофей… вот же, вот Ляйла. — И я, совсем шальной, может быть, счастливый, не ручаюсь, — протянул в обеих руках самовар и отдал Ляйле. И вот она держит самовар и хихикает, вертя его и так и этак.

— Спасибо. Ты так здорово, так забавно бежал.

Ее зеленые глаза открыты, нехитры… за что же мне-то спасибо, ей спасибо! Но когда я пытаюсь приблизиться, в ее взгляде возникает что-то досадливое, даже сердитое, она отступает и опять говорит: спасибо — так мягко, так умоляюще, что я готов уйти, исчезнуть, только бы исполнить ее желание. И я отступаю, замыкаюсь в текучей теплой толпе — и нет меня!

Я устал; тяжело двигая ногами и руками в толчее, выгребаю наконец к тихому и пустынному уголку. Здесь домики конторы, дерево у крылечка, его рваная тень расстелена на земле — я сажусь, ветерок обдувает, я остываю, оживаю и кажусь себе пусть не героем, но человеком, сделавшим что-то необходимое для стольких людей. Я слышу журчание воды и жадно облизываю спекшиеся губы.