Марк Гроссман - Годы в огне

Скажу коротко: война — она война и есть. Еще два раза дырявили пули, и контузию я не минул, и снова вышло мне награждение — часы.

А потом еще клинком меня задело — и списали совсем окончательно к маме в Кыштым, чтоб сидел на завалинке и семечки лузгал.

Вот так и оказался я в Уральском партизанском отряде, где лес и чистый воздух отечества быстро меня излечат. На том и закончу рассказ, уважаемый Александр.

Санечка пристально поглядела на Мокичева — и показалось, что она уже давно знает разведчика и понимает его главную суть — железную преданность революции. И понадобилось для узнавания всего тридцать часов, ибо люди такого типа ясны и проглядны насквозь.

Лоза вспомнила, как познакомилась с Мокичевым, и строгие черты ее лица несколько смягчились.

А было так: командир отряда, выслушав чекиста, несколько секунд молчал, потом весело кивнул головой, приказал штабным:

— Добро. Позвать сюда Мокичева.

Санечка думала — приведут пожилого бородатого дядьку, старожила этих глухих и дремучих мест, осторожного, немногословного нелюдима.

А в землянку втиснулся парнище, косая сажень в плечах, шашка в черных ножнах и наган в кобуре.

Свет от коптилки упал на его лицо, и Лоза увидела серые озорные очи, веселые усики торчком, залихватский чуб из-под пехотной фуражки.

Командир, судя по всему, любовался этим крепким парнем, будто сколоченным молотками в кузне.

— Кому тут понадобился? — спросил Мокичев хриплым баском и похрустел костями, потягиваясь. — Только-только сон мне привиделся: сготовила маманя громадный пирог с мясом, сел я за стол, рот раскрыл, и вот — на тебе! — в штаб.

Все с улыбкой глядели на разведчика, не бранили за многословие и шутки, и Лоза подумала: у парня, надо полагать, особое, уважаемое положение.

— Садись, Михаил Васильевич, — предложил командир. — Дело к тебе.

Лицо парня мгновенно посуровело, он вытянул руки по швам, отозвался коротко:

— Со вниманием слушаю.

— Отвезешь гостя в Челябу. Поездом. Само собой, одежонку ему достань похуже, себе тоже. Легенда такая — нищий, в городе подаяньем живет.

Командир вздохнул.

— Больно молоденькие вы оба. Впрочем…

Он весело подмигнул Мокичеву.

— Я на тебя надеюсь, Михаил Васильевич, как на гору Егозу.

Разведчик спросил:

— А в Челябе — что?

— Он там скажет, — кивнул командир на гостя. — Надежно прикрой человека. Вот суть.

Молодые люди поднялись из землянки, Мокичев свернул козью ножку, протянул кисет Лозе.

— Не курю.

— Ну да… Не пришлось. Чай, маманя приглядывала.

Санечка не удостоила его ответом. Ей показалось, что это — Костя Булычев, только в другом обличий, снова завел свою шарманку о еде и бабах.

Разведчик поскреб пятерней затылок, усмехнулся.

— Ты небось еще и девчонок не миловал. А без этого скучно, по совести говорю.

— Не болтай! — нахмурилась Лоза. — Вот победим — тогда и трепли языком.

Мокичев залихватски сплюнул.

— «Победим»… А ежели убьют?.. Ну, хошь расскажу, какие они в любви?

Лоза попыталась сдержать раздражение.

— Экой баболюб, противно даже.

Партизан рассмеялся:

— Не мужиков же мне обожать, глупый ты человек! Мужик, он — для дружества, для дела, для войны, наконец. А девки — для радости, и сравнить не с чем.

— И что ж? Была у тебя такая радость?

— А то нет!

Похлопал чекиста по плечу.

— Хошь — и тебя научу?

— Право, завируха! Нужна она мне, любовь!

— Любовь, она всем нужна, паря. Ее на замок не запрешь. И война ради того.

— Скажешь тоже… Война — за правду, за революцию, а не за юбки бабьи.

— Я ж не говорю «за юбки». Я говорю — за счастье война. Выходит, и за любовь тоже.

— У голодной курицы просо на уме.

— У голодной так и должно быть. Только у меня не это одно в голове.

— А что ж еще?

Мокичев достал из кармашка галифе часы «Буре», щелкнул кнопкой и ткнул пальцем в надпись на внутренней крышке. Там была гравировка: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета».

— Похвально. И что же?

— А то, что дела́ свои делаю. И девочки не помеха. Молодым делом только и любить.

Санечка махнула рукой.

— Пойдем одежку добывать.

— Зачем «добывать»? Я к вечеру все выхлопочу и билеты на железку привезу. Ты нисколько, браток, не беспокойся.

Он и в самом деле устроил все наилучшим образом, достал подходящие для нищего опорки, купил билеты, и они без всяких приключений добрались до уездного города.

От станции Лоза и Мокичев прошли в недалекий лес и по хорошо набитой тропе спустились к каменоломням.

У западной окраины Челябинска на поверхность выходят гранитные массивы, и все, кому нужен камень, копались и копаются тут. Выработанные ямы давным-давно залило чистой студеной водой, и мужчины, особенно мальчишки, с наслаждением лезут в эту лютую воду.

— Скидай с себя все, поплещемся, — предложил Мокичев и стал сдирать с могучих плеч черную латаную косоворотку.

— Постой… после разденешься… — торопливо остановила его Лоза. — Я поброжу, погуляю.

Мокичев покосился на спутника и внезапно почему-то покраснел.

— Неужто сполоснуться неохота?

— Плаваю, как рыба в супе.

— Научу. Невелик секрет.

— Потом.

Партизан покачал головой, теперь уже пристально поглядел на товарища и, снова покрываясь краской смущения, пробормотал:

— Ну, как знаешь. Потолкайся в лесу.

Он еще раз всмотрелся в Лозу долгим угадывающим взглядом, и была в его глазах явная нежность и радость. Он хрустел пальцами, снова покачивал головой, стесненно улыбался, крутил чубом, будто не соглашался сам с собой.

— Что таращишься? — ворчала Лоза и отводила взор. — Или на мне что нарисовано?

— Ага, нарисовано, — весело и конфузливо откликался Мокичев. — Очень распрекрасная нарисована картинка.

— Не блажи! — сердилась Санечка. — А еще бесстрашный воин!

— Какой-такой я бесстрашный воин! — смеялся Мокичев. — Я ведь всего боюсь — и смерти, и маменьки, и девочек тоже.

— Ох и враль ты! — снова ворчала Санечка, и в голосе ее слышалось уважение. — Одно лишь и знаешь — языком брякать.

— Ей-богу трус, чтоб мне высохнуть! — смешно утверждал партизан.

— Поклянись!

— Клянусь тещей…

— Так ты ж не женат!

Мокичев ухмылялся.

— Так я чужой тещей клянусь.

Как только она удалилась, Мокичев разделся и с бега ринулся в воду. В тот же миг он чуть не до пояса выскочил на воздух, ахнул, рассмеялся и вновь погрузился в холод с головой.

Поплавав, вылез на берег и стал тереть себя песком, листьями, травой с такой силой, будто хотел соскоблить кожу, взамен которой непременно вырастет новая.

Доведись иному мужику, любителю ягод или грибов, наткнуться в эти минуты на Мокичева, он непременно обратил бы внимание на случайного купальщика. У парня была могучая грудь, кованая, казалось, из живой бронзы; руки и ноги силача, сошедшего с цирковой афиши. Однако все его богатырское тело розовело свежими шрамами, и не требовалось напрягать ум, чтобы догадаться: это человек, хлебнувший по горло лиха.