Марк Гроссман - Годы в огне

Княжна медленно поднялась со стула, буркнула что-то вроде «Я оправдаю надежды моего командования» — и села.

Через полчаса мужчины уже нетвердо держались на ногах, но вели себя вполне пристойно: смущало присутствие начальства.

Однако полковник вскоре подсел к Верочке, и секретарша Гримилова, победно поглядывая на Вельчинского, стала улыбаться гостю и кокетничать с ним.

Но поручика это никак не тронуло, и он грустно косился на княжну, вокруг которой уже образовалась компания мужчин.

Николай Николаевич вздыхал и наблюдал за Юлией Борисовной с таким напряжением, с каким обычно следят за молоком на огне.

Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. Крепс постучал ножом по тарелке, сказал в наступившей тишине:

— Господа! Не секрет, что в этих стенах обретается доморощенный поэт поручик Вельчинский. Он посвящает свои опусы одной из наших барышень, и она находит их вполне съедобными… г-мм… простите мне столь гастрономический подход к сочинительству. Попросим господина Вельчинского развлечь нас.

Конечно, вся речь Ивана Ивановича была издевательством, и не сразу догадаешься, откуда взялись у него сведения о содержании стихов, но все же Николай Николаевич, как ни странно, не ощутил раздражения. Выходка Крепса позволяла поручику наконец-то показать себя Юлии, а заодно и всем этим мужланам, без души и таланта.

— Благодарю вас, господин штабс-капитан, — холодно поклонился он Крепсу. — Я, конечно же, прочту свои новинки. Они действительно посвящены одной даме, имя которой не могу разглашать… Итак — «Свет предвечерний». Позвольте, я начну.

Поручик поднялся с места, отставил ногу, а правую руку, чтоб она не болталась перед носом, сунул за полу кителя. И стал читать, поглядывая то на княжну, то на полковника Злобина:

Вельчинский повернулся к люстре, чтоб Урусова и Злобин видели, насколько он бледен и взволнован, и продолжал декламировать:

Закончив декламацию, Николай Николаевич достойно поклонился, и все стали чувствительно аплодировать, и громче всех Верочка Крымова. Может, сказалось шампанское, которое Злобин то и дело подливал в бокал, а может, почудилось, что стихи все же адресованы ей («он написал их, конечно же, раньше, когда этой самозваной княжны и в помине не было!»). Во всяком случае порозовевшая Верочка громко била в ладошки и кричала «браво!» и даже «бис!».

Сразу поважневший Николай Николаевич стал устало кланяться каждому присутствующему отдельно, даже небрежно кивнул госпоже Крымовой, отчего она вспыхнула совсем багрово.

— Зачем же — «бис»? — со всей возможной деликатностью произнес Вельчинский. — Я прочту новую вещь.

Он снова принял классическую позу читающего метра и почти запел стихи, как это делали когда-то в Питере Бальмонт и Северянин.

Николай Николаевич механически дочитал строфы и явно испытал наслаждение, что, пожалуй, неплохо набил морду, фигурально говоря, всем этим выскочкам и нахалам в офицерских мундирах.

Внезапно в кабинет мрачной, нагловатой и осторожной кучкой вошло несколько мужчин — все в штатском. Они ни с кем не здоровались за руку, а щелкали каблуками и говорили положенные слова, и гнули шеи в поклоне.

Некоторым из них наспех вручили награды, никто не понял — какие, и они тесно уселись за приставной конторский стол.

Огорченный и потускневший Николай Николаевич подошел к Юлии Борисовне и сказал достаточно громко:

— Незачем тащить их сюда. Досадно.

— Не говорите загадками, — попросила княжна, — я не знаю этих людей и потому не могу ни согласиться, ни оспорить вас.

— Здесь контрразведка 6-го корпуса и два наших осведомителя — «Азеф» и «Хват». Господин Злобин, кажется, выпил лишнее, это его приказ — без проволочек доставить на вечер сих сиволапых.

— Вы правы, — запоздало согласилась Урусова. — Это явный риск: звать в штаб Образцова и Соколова. У крыльца их могли заметить красные.

— И заметили… поверьте мне… — в раздражении подтвердил Вельчинский, от которого так обидно отвернулось его маленькое общество.

Неожиданно для всех он протянул руку Юлии Борисовне.

— Раз уж эта братия здесь, пойдемте, я познакомлю вас. Черт знает, может, когда-нибудь и пригодится.

И он повел княжну к гостям, снова говоря, что это — то есть приход филеров — приказ господина Злобина и ослушаться было нельзя.

Урусова лучше других запомнила поручика Постникова и господина Аскалонова. Последний удивительно походил на сиамскую кошку: круглая обросшая физиономия, прямые жидкие усы, злые зеленые немигающие глаза.

Поручик Постников, напротив, был худ и молчалив, то и дело доставал из кармана брюк часы и щелкал кнопкой, будто его ждало неотложное дело.

В комнате было жарко, Вельчинский хмелел все сильнее и, знакомя женщину с Аскалоновым, говорил, похохатывая:

— Это король сыска. Поверьте мне, ма шер [67].

— Вот как! Уже «милая»… Вновь кавалерийская атака?

— Простите, — пробормотал Вельчинский и, чтобы одолеть неловкость, повернулся к Аскалонову.

— Голубчик, сообщи княжне, как ты беседуешь с красными!

Трезвый гость, не желая поддерживать рискованный разговор, проворчал:

— Обыкновенно: словами.

— Ну, не скромничай, не скромничай. А то сам скажу.

— Твое дело. Не лень — говори.

И Николай Николаевич тщился объяснить Урусовой, на каком языке говорят с коммунистами.

По его свидетельству, Аскалонов, избивая арестованных, сообщал им буднично, даже брезгливо:

— Большевик, душа моя, — трудная работа. Ты у меня десять раз умрешь и десять воскреснешь.

Затем княжна обратила внимание на одного человека в кучке. Это был физически достаточно сильный, однако весьма нервный и вспыльчивый господин. Грубые крупные руки с темными шрамами въевшегося угля свидетельствовали, что он мастеровой, угольщик или кочегар.