Марк Гроссман - Годы в огне

Закрыв сибирский выход со станции, красные стали стрелять по платформам, не трогая, впрочем, теплушек и классных вагонов, где могли быть дети и женщины, а то и походные госпитали.

Но на станции, на крышах домов и теплушек, за укрытиями — тоже не младенцы какие-нибудь, тоже понюхали пороха на веку, — и полетели в красных белые сталь и свинец.

Несколько казачьих офицеров сделали отчаянную попытку увести со станции бронепоезд. К нему подцепили платформы с орудиями, почтовые вагоны с секретной перепиской. За реверс стал машинист с погонами поручика.

Состав быстро набрал скорость и пошел по уцелевшей стрелочной улице на восток. Он уже почти вышел за пределы станции, когда к стрелке на его пути бросился подпольщик Никита Курмышкин. Это был человек Ивана Терентьевича Данилова, и он получил от своего командира железный приказ: спустить бронепоезд под откос. Стрелочник перевел рукоять перед самым носом машиниста, и тот не успел затормозить. Громадная бронированная машина пошла по одной колее, вагоны — по другой, и вот уже все колеса соскочили с рельсов и стали перегрызать шпалы, как спички, сокрушать столбы, деревья, будки. Теперь была окончательно закупорена сибирская линия, а также закрыт выход на Екатеринбург.

Внезапно Степан Сергеевич крикнул своего порученца и, велев ему лечь за пулемет, кинулся к бронепоезду. Из будки паровоза по наступающим бил из нагана бесстрашный, а может, пьяный офицер.

Вострецов несколько минут наблюдал за ним из-за водокачки и, подождав, когда неприятель истратил все семь патронов в барабане и стал заряжать оружие, пошел навстречу застрявшему бронепоезду.

Однако офицер успел заполнить патронник и выстрелил в краскома. Пуля врезалась в водокачку.

Степан поднял пятерню, и над путями, перекрывая шум боя, прогремел его иерихонский бас:

— Коренев, а Коренев! Повремени чуток!

Огонь из будки прекратился.

— Жизнь наша временна, оно так, — усмехаясь, пробасил краском. — Однако ж, чо те торопиться на тот свет? Эту голову отсечем, другой не приставишь.

Убедившись, что офицер его слушает, закричал снова:

— Ты меня знаешь, Коренев. Кидай оружие — и быстро ко мне. По старой дружбе поладим, сибиряк!

Андрей Коренев был однополчанин Степана, в свое время он командовал ротой в 14-й Сибирской пехотной дивизии. Меньшевик, убежденный и последовательный, он чуть ли не по каждому политическому вопросу спорил с Вострецовым до хрипоты, видя в нем вожака нищебродья, голытьбы.

— Ну, бросай оружие! — повторил Вострецов. — И беги сюда, пока я не приказал взорвать бронепоезд.

На блестящие наезженные рельсы со звоном упал наган и в следующее мгновение с подножки спрыгнул офицер. Вострецов приложил руку к фуражке.

— Командир 242-го Волжского полка красных, — представился он колчаковцу.

— Начальник бронепоезда русской армии поручик Коренев, — криво усмехнулся пленный.

К Вострецову, привлеченные необычной картинкой, уже подходили однополчане — адъютант Паша Одинец, помощник Степана Сергеевича Михаил Рашке, приведший на станцию батальоны Волжского полка.

— Ну вот что, — сказал уралец, не любивший предисловий. — По закону войны я должен тебя расстрелять, Коренев. Но посколь ты выполнил мой приказ и сдался, и как ты однополчанин мне, предлагаю тебе небольшую должность в моем штабе. Возьмешь?

Офицер сплюнул почти сухую слюну на стальное полотно, скривился ядовито.

— Не был я холуем у вашего брата и не буду, Степка.

— Ну, как хошь, — не стал настаивать Вострецов.

И кивнул Одинцу.

— Отведи в плен. И пусть покрепче сторожат фронтового дружка моего!

Стихал, умолкая, четырехчасовой бой, мамаево это побоище, где много крови потерял Колчак, не считая тысячи паровозов, трех бронепоездов, двадцати орудий и пулеметов и многих сот пленных. Нет, конечно, не одни волжцы доконали здесь полки Каппеля, — геройски дрались бывший полк Степана Сергеевича, Петроградский, и челябинское партийное подполье, «Столль» и «чугунка».

В самом конце боя к Вострецову подбежал Яков Рослов, сказал со слезами на глазах:

— Близко ли твоя медицина, друг? Помоги. Пуля в живот попала Александру Ивановичу Феоктистову. Старшой моей подпольной десятки. Герой без упрека.

Однако в ту же минуту рядом оказался кузнец Савелий Абрамов [82], стащил с головы фуражку.

— Не надо врача, Яков Михайлович. Вечная ему память.

Люди, окончив бой, сходились в кучки, оживленно перебрасывались фразами, смеялись и покрикивали, стараясь освободиться от страшного нервного напряжения боя.

К Вострецову, ведя коня в поводу, явился Кувайцев, кинул ладонь к фуражке:

— Имею сообщить анекдот, командир.

И посмотрел в повеселевшие голубые глаза кузнеца синими глазами рязанщины.

— Не волынь. Докладывай.

— На путях — штабные вагоны Каппеля. Пустые. Один набит. Беляки.

— И что ж тут смешного, хотел бы я знать?

— Закрючились — и визжат. Бабенки с ними. Пьяненькие.

— Закрючились, говоришь? Сейчас раскрючим!

Все отправились к осажденному вагону с облупленным малиновым крестом. Вострецов пудовым кулаком постучал в дверь.

— Не откроем, не откроем! — стенали женские голоса. — Они убьют нас!

Чей-то начальственный баритон увещевал:

— Без паники, господа, прошу вас… Тут явное недоразумение… Какие, к дьяволу, красные!

— А ты вылезь и погляди, — посоветовал Кувайцев.

Снова сильный визг женских голосов:

— Не смейте открывать! Они же узурпаторы!

— Ах, узурпаторы… — помрачнел Вострецов, не поняв этого слова, но угадав, что ругательство. — Тогда конец вам всем, падлы.

И крикнул громко и четко, чтобы слышали в плененном вагоне:

— Адъютант Одинец, клади динамит под колеса. Поджигай шнур, чтоб всех к чертовой матери на распыл!

Порученец, понимая полезную игру командира, закричал в том же духе:

— Ложу взрывчатку и зажигаю шнур спичкою… Зажег!

В несчастном вагоне все враз стихло, как в гробу, и тут же взвыл хор голосов, баритон громче всех:

— Сдаемся… Сдаемся… Тушите!..

Двери, повизгивая, открылись, на землю первый спрыгнул генеральчик, толстенький, в красных пятнах волнения, — потом оказалось — начальник снабжения корпуса. За ним вылезли корпусной инженер и казначей. А медицинским девочкам рыцарски помогли спуститься красные герои, бережно приняв их в свои объятия, ибо они были смазливые, черт бы их всех побрал!

Пашка Одинец тут же впрыгнул в вагон, сунулся в салон, вернулся к Вострецову.

Порученец в эти минуты был крайне огорченный, что не сумел сам придумать военную хитрость («Ах, не выхо́дите, так сей минут кладу динамит!»), а Степан Сергеевич мигом сообразил. Потом он ткнул генералишку кулаком в бок и кивнул на здание вокзала, куда сгоняли пленных.