Марк Гроссман - Годы в огне

Кожемякин оказался крепкий еще, хромой старик, лет семидесяти. Всю германскую, как скоро выяснилось, он служил в артиллерии, бомбардиром-наводчиком, а некоторое время даже числился старшим фейерверкером в отдельной противоштурмовой легкой батарее. Его не раз поражали осколки и шрапнель. Один из осколков сломал кость выше лодыжки, нога срослась неверно, и Филипп сильно припадал на нее.

Старик был бородат, усат, имел брови толщиной в палец, вечно сосал трубку, пустую или с листовым табаком. Окрестные мальчишки (это тоже вскоре узналось) звали его «Филин», может, из-за бровей, а может, по созвучию с именем. Дионисий быстро убедился, что Филипп Егорович добрейший человек, и душа его полна сочувствия ко всему живому.

Лишь только Вера Львовна ушла к себе, дворник отправился куда-то в сарай, принес железную койку, матрас, набитый сеном, такие же подушки, даже простыни и наволочки.

Собирал он постель почему-то молча, искоса поглядывая на Дионисия, и вздыхал.

Лебединский попытался сам заняться своей кроватью, но старик отрицательно покачал головой, проворчал:

— Посиди. Здесь труд невелик.

Застелив постель, поставил на чугунную «буржуйку», стоявшую посреди комнаты, огромный жестяной чайник, подбросил в печку дров и сел на табуретку возле ее дверцы.

— Меня зовут Филипп Егорыч. Тебя?

— Дионисий.

— Денис, значит. Годов-то тебе сколь?

— Двадцать девять.

— Чай, ничего не болит… Завидую, парень.

Дионисий видел: старик чего-то не договаривает, его что-то смущает, и как-то вдруг понял, что именно. Дворник, пожалуй, полагал: хозяйка намерена если не сразу, то вскоре заменить его молодым, потому что семь десятков — это семь десятков, да еще японская и германская войны. И Лебединский тотчас сказал Кожемякину, чтоб у того не ныла душа:

— Вера Львовна посулила мне службу в библиотеке, только вот подождать надо.

Филипп Егорович смущенно охнул и, скрывая замешательство, кивнул:

— Оно, конечно, что и говорить… там — чистое дело, ни мух, ни грязи.

Уже наступила ночь, они легли спать, и луна проливала тревожный свет в окна, не забранные ставнями. На крыше дома или флигеля ссорились и резко кричали коты, а на дворе иногда разом взлаивали собаки, которых старик, должно быть, спустил с цепей.

Дионисию показалось, что Филипп Егорович тоже не спит, а что-то шепчет, привычное, гладкое, почти без согласных звуков, и тотчас догадался, что это молитва, почти механическое обращение к богу со своими заботами и просьбами.

За тяжкие годы бродяжничества на войне Лебединский научился засыпать мгновенно, без мыслей, сразу выключая сознание. Так поступает огромное большинство фронтовиков. В противном случае, они никогда не высыпались бы и гибли в боях, ибо измотанность на линиях огня — верная дорога к смерти. Однако в этот раз он заснул с трудом.

Утром старик вывел своего помощника во двор — показывать хозяйство. Они обошли конюшни, сараи, погреба, поднялись на сеновал, постояли возле гулкого колодца, сруб которого был сложен из лиственницы, покормили сторожевых псов. В одном из погребов Дионисий обратил внимание на огромную двадцативедерную бочку с остатками огурцов и полюбопытствовал, зачем Кривошеевым такая прорва солений?

— Очень благородные господа, особенно хозяйка наша Вера Львовна, — невпопад, как показалось сначала Дионисию, отозвался Кожемякин. — А с добрым человеком, голубь мой, всякому желательно дружбу вести.

— Огурцы-то при чем? — рассмеялся Лебединский.

— Огурчик в России — первое угощение гостю. И рассол с похмелья хорош.

— А что, разве пьют твои хозяева много?

— Боже упаси! За ними не водится. А гостей без жадности потчуют.

Под конец старик привел Лебединского в баньку, прилепившуюся к толстому каменному забору. К немалому удивлению Дионисия, она топилась по-черному. И калильная печь с камнями, то есть каменка, и полок, и лавки вдоль стен, и водяные чаны — все было в густой бахроме копоти.

Предваряя вопрос Лебединского, старик сказал без усмешки.

— Хозяин наш, Лев Львович, жар любит. А теплей русской баньки по-черному, считай, ничего нету.

Впрочем, старик совсем не имел в виду лишь показывать Дионисию хозяйство купца. Молодой человек, по указанию Филиппа Егоровича, очистив от мусора двор, насыпал овса паре белых, будто в цирке, лошадей, положил сено корове, которую кончила доить мрачная бессловесная старуха.

Обедали они у себя во флигеле, куда горничная (ее звали Антонида Платоновна) принесла щи и пирог с рубленым мясом.

— А что красные — не тронули Кривошеева? — уже заканчивая еду, спросил Лебединский. — Тут ведь только что совдепы были.

— Не тронули, — сухо отозвался сторож. — Добрый человек — никому не помеха.

Лебединский усмехнулся про себя, но промолчал.

В эту ночь они делились мыслями, даже спорили и заснули поздно.

Старик не был болтлив, однако любил степенную, без надоедливости, беседу. Он тотчас умолкал, если видел, что молодому человеку его слова без интереса. Лежа в кровати, «Филин» дымил трубкой, двигал толстыми бровями, и все его разговоры — были мысли о жизни, похожие на притчи, или на пословицы с примерами, или на легенды. Он часто подтверждал свои слова фразами из Библии, которую помнил почти дословно, хотя читал ее, как сообщил, в детстве.

— Не разумею я, Денис, — говорил он, укутываясь табачным дымом, — ни белых, ни красных, ни прочих, какие друг дружке горло рвут, молодой кровью землю поливают. Господи! Мало ли гор, и лесов, и степей, и пустынь простерлось по лицу земли! Для того ли они, чтоб казнили человеки подобных себе и радовался дьявол, видя такое? Неужто нельзя везде по добру, по человечеству — тебе кусок, и мне тоже, тебе любовь, и мне — она, тебе горе, и мне бедствие?

Лебединский пожимал плечами.

— А как это в жизни, Филипп Егорович? Попроси вон у Льва Львовича половину усадьбы — отдаст он?

Такой поворот в разговоре всегда вызывал одни и те же последствия: «Филин» гневался, умолкал и долго после того не желал возобновлять беседу.

— Одичали человеки, — ворчал он, остыв от вспышки. — Зверье в глуши, и то друг дружку не грызет, как белый красного либо русского пруссаки. Зачем это? Кому от того радость и гордость есть?

— Видишь ли, дядя Филипп, — осторожно отвечал Дионисий. — Мир он косо рос на земле, как умел, и сила бессильного гнула, и двое одному — князь. Оттого много напраслины и гадости окрест, это известно. Надо ведь поправлять?

— Ножом да пушкой?

— А чем? Увещевать? Ушел бы царь с трона, когда б не резон свинца?

— Не знаю. Но не затем господь в человека душу вдохнул, чтоб он пушки придумал и подобного себе на куски рвал.

— Верно, не затем. Однако они существуют, пушки. И не мы их с тобой придумали, Филипп Егорович.