Марк Гроссман - Годы в огне

— Благодарю вас, Павел Прокопьевич, — сказала она, в свою очередь доставая платок. — Однако — как же моя просьба?

— Просьба? Какая просьба? Ах, служба! Позвольте обрадовать: вы станете вести у нас делопроизводство, если, разумеется, эта конторская работа не будет вас тяготить.

Гримилов не поленился сам отправиться к госпоже Крымовой, обнаружил в приемной Вельчинского, и, поручив его заботам новую сотрудницу отделения, вернулся к Крепсу.

— Бедная, бедная Юля, — бормотал он, присаживаясь к столу, — я знал ее вот такой (он чуть раздвинул руки, показывая, какой он ее знал) и вот теперь — удочеряю.

— Вы это уже говорили, Павел Прокопьевич, — с досадой отвечал Крепс. — Но вы уверены, что это — княжна?

Гримилов усмехнулся.

— Право, работа в отделении ожесточила вас, Иван Иваныч. Нет, понимаю: в нашем деле не обойтись без подозрений. Но мне-то вы верите или нет!

Крепс хранил молчание и хмуро косился на Гримилова. Павел Прокопьевич, не услышав ответа, спросил:

— Узнали, как устроилась госпожа Урусова?

— Да. Дом купца Кривошеева. Флигель во дворе.

Добавил со вздохом:

— Установлено негласное наблюдение за домом. Если все хорошо, то…

— Не надо. Вы, право, несносны, Иван Иванович.

— Слушаюсь. Хотя…

— Нет, вы положительно… Снять наблюдение.

— Как вам угодно.

— Ну, вот и хорошо. Как подвигаются стрелочники? Говорят?

— Нет. Правду выбиваем по слову.

— Да, именно — «выбивать». Эта красная компания стрелочников и кухаркиных детей полагает, что от нас можно отделаться молчанием, пустяками, ссылками на свою плохую память. Помогите им вспомнить все, что нам важно знать. Постарайтесь, пожалуйста. Я на вас весьма надеюсь, весьма, Иван Иваныч.

На исходе месяца Филипп Егорович сообщил Дионисию, что его зовет к себе хозяйка.

Лебединский поспешил в комнату, где у них был самый первый разговор с Верой Львовной, и она предложила ему сесть на уже знакомое место.

Кривошеева была оживлена, чувствовалось, что у нее хорошая новость и она радуется ей.

— Ну, вот, голубчик, все устроилось наилучшим образом, — говорила она, и ее яркие ореховые глаза лучились добротой. — Работать станете у Нила Евграфовича, жалованье вам положат приличное, а жить можете, как и раньше, здесь, вместе с Филиппом. Все-таки экономия, не правда ли?

Она тут же написала записку директору библиотеки Н. Е. Стадницкому, отдала ее Дионисию, объяснила, как найти необходимый дом, и велела отправляться немедля.

Библиотека находилась в пяти минутах хода от особняка Кривошеевых, на той же Уфимской, и Лебединский уже вскоре беседовал с директором в его маленьком кабинете.

Стадницкий оказался легкий почти невесомый на взгляд старичок в пенсне, за которым жили, против всякого ожидания, энергичные голубые глаза.

По первым же фразам библиотекаря легко было понять, что он белорус, впрочем, отменно знающий русский язык. А может статься, старик — русский, но долго жил где-нибудь в Гомеле либо Мозыре. Обычно, как вскоре заметил Дионисий, Нил Евграфович переходил на западную речь, когда волновался, или надо было привычно выразить мысль, или решительно возразить. Чаще всего он смешивал оба языка.

Представляясь молодому человеку, Стадницкий стал почему-то говорить о своем единственном сыне. Из слов старика выходило, что Петр Нилович (все они жили тогда в Минске) завершил образование в духовной семинарии, на чем настояла мать. Но молодой человек вскоре совершенно раскаялся в выборе и поступил на службу в «Минский листок». Газету редактировал гимназический приятель Нила Евграфовича — Василий Михайлович Щеглятьев.

Старший Стадницкий в ту пору служил в Минской публичной библиотеке.

В 1912 году Петр, по уговору с Щеглятьевым, отправился на Урал, надеясь снабдить редакцию очерками о природе и промышленности далекого края. Однако домой больше не вернулся.

Сообщение об этом было «як снег на галаву́», и старикам пришлось в канун мировой войны перебираться в Челябинск, поближе к чаду.

Объяснять, что произошло, Стадницкий не стал, а обратился к служебным темам.

— Очень рад, голубчик… очень… — говорил он своему новому и единственному сотруднику. — Вера Львовна о вас говорила… весьма похвально. Нам необходим понимающий человек. Книги выдавать и вообще… Не возражаете? Ну вот и отменно, вот все славно и получится.

Он вздохнул.

— Пока не работаем… Новая власть, знаете ли… А через недельку откроем… непременно…

Лебединский с малого детства нежно любил книги, чуть душный, ни с чем не сравнимый запах библиотек, их строгий порядок, безмолвие, всю атмосферу книгохранилищ, чем-то напоминающую тихое благолепие церквей.

В тот же вечер Нил Евграфович вручил Дионисию запасной ключ от парадного, и Лебединский всю неделю дневал и ночевал на службе, перетряхивая, перебирая книги, очищая их от пыли мягкой малярной щеткой, которую позаимствовал на время у Кожемякина.

Впрочем, особой боли о чистоте не было — фонд и так хранился без заметного на взгляд ущерба. Дионисий внимательно просматривал, даже, случалось, читал страницы сочинений, чтобы знать, о чем там речь. Многие книги он помнил с гимназических лет.

Лебединскому когда-то сносно давались языки, и он владел немецким и румынским, занялся было французским, английским и польским, но помешала война.

В годы ссылки и бродяжничества он забыл многое из того, что знал. Не желая совсем утерять скопленное, Дионисий отложил несколько томиков Мюссе, Гейне и Флобера, изданных в Париже и Берлине: собирался на досуге почитать их.

Раз уж судьба забросила Лебединского в Челябинск, он хотел знать о нем как можно больше — и выискивал в библиотеке единичные книги и публикации, посвященные городу.

Эта казачья крепость, основанная в 1736 году, росла медленно и глухо. Однако в конце минувшего века, когда ее пронизала сталь трех железных дорог, Челябинск стал расти, как на дрожжах.

Уже в самом начале двадцатого века станция пропускала в год десять миллионов пудов хлеба, а на крупнейшие в России чаеразвески Кузнецова-Губкина, Высоцкого и других поступало из Индии и Китая почти два миллиона пудов чая.

Всего за четыре года, перед мировой войной, Челябинск отправил в Россию триста миллионов пудов сибирского хлеба. Плужный завод, паровые мельницы, скотобойни, кожевенные, винокуренные, дрожжевые заводики, салотопни и мыловарни ежедневно доставляли на узел Самаро-Златоустовской, Пермской и Сибирской железных дорог свои товары.

Об этом знали все. Но мало кто догадывался, что на каждые десять горожан приходится один ссыльный или заключенный, что в тесных цехах и депо зреет тяжелая злоба взрыва.